Книгоедство. Выбранные места из книжной истории всех времен, планет и народов - Александр Етоев

Слава богу, Иван Никитин место в поэтическом пантеоне имеет твердое, он один из создателей того редкого, чисто русского направления в поэзии, которое многие называют почвенническим. Поэтическое почвенничество не ругательное сочетание слов. В основе его языческая стихия земли, немного охристианенная — немного, ровно настолько, чтобы чувствовать покосившиеся кресты, вырастающие на могилах предков.

Голос поэта Никитина из тех ровнодышащих голосов, которые называют русскими. Он вырастил себе славных наследников — Кольцова, Есенина, Клюева («Где Мей яровчатый, Никитин… туда бреду я, ликом скрытен»).

Никитин ярок — не сусален, а ярок. В его образах много сказочности:

Золотой городокВдоль по взморью стоит,Из серебряных трубДым янтарный валит.

И точности:

Пролетит на ночлегБелый голубь в село.В синеве — по зареЗагорится крыло.

Без имени Ивана Никитина русскую поэзию не представить.

«Николай Николаевич» Ю. Алешковского

В кромешном мире советского государства быть свободным — дело неблагодарное Свобода — как вещь в себе. Она не постигается разумом соседа по коммунальной кухне. О ней можно только мечтать — сладко, как о грядущем рае, — и ненавидеть пьяницу, подложившего под голову чемоданчик и похрапывающего на ступеньках какой-нибудь московской парадной в вечных странствиях на пути к Курскому вокзалу.

Тонущие островки свободы…

Писатель Банев и запойный интеллигент Веничка. И вор Николай Николаевич, которого свободе обучила Любовь.

В самиздате 70-х повесть Юза Алешковского шла в тройке самых читаемых. С ней соперничали (не претендуя на первенство) только «Гадкие лебеди» и «Москва — Петушки».

Автор назвал «Николая Николаевича» научно-фантастической повестью и поставил это название на заглавном листе.

Такое определение жанра предполагает ситуацию нереальную — космос, по крайней мере, или мытарства гения, задумавшего осчастливить мир какими-нибудь семимильными сапогами.

Спору нет, в повести есть и космос.

Будучи донором спермы, удачливый герой Алешковского мастурбирует в лабораторную пробирку, а его драгоценных «живчиков» подвергают жесткому облучению. Сперму изучают вейсманисты-морганисты биологи, чтобы в будущей экспедиции к звездам отважные дети Земли, совокупляясь без страха, продолжали человеческий род.

Фантастика — видимая ее часть — на этом, пожалуй, кончается. Дальше начинается фантастика другого рода. Вернее, она продолжается, поскольку начало свое берет из благословенных глуповских далей и так тянется — под звон ли колоколов, под бой ли кремлевских курантов — медленно, верно, похохатывая и попинывая дураков, подрезая крылышки умникам и кадя любой власти, которую навязал Господь.

Неуемный гений Лысенко кладет конец безобразию, творящемуся в подотчетной лаборатории. Стеклянную «матку», в которой мучаются «живчики» Николая Николаевича, разбивают в мелкие дребезги. Советская власть торжествует. Вредители морганисты терпят заслуженных крах.

Вот так — обыкновенно и просто — у разбитого корыта науки оказываются герои повести: Влада Юрьевна, бедолаги-биологи и наш Николай Николаевич в том числе.

Он в жизни, конечно, не пропадет. Его профессия вора во все времена в почете. Но…

Существует такое «но», которое и делает из мелкого человека — великого. Любовь. Из жалости она рождается или из страсти, но она лепит из податливой человеческой глины стойкую неподатливую фигурку — вора Николая Николаевича превращает в человека свободного.

Кто есть герой Алешковского? Кем он был?

Простой трамвайный щипач, вор, «социально близкий», абсолютными категориями не мыслящий. Всемирная история обтекает его стороной. Он никогда не расскажет страстную повесть об Антонии и Клеопатре контролеру пригородной электрички в оплату за безбилетный проезд. Мир для него мал. Он свободно умещается в кармане зазевавшегося пассажира трамвая и в ридикюле дамочки, зачитавшейся любовным романом.

И вдруг…

Он мог плюнуть на все, мог уйти. Что ему, «международному» вору, ученику «международного» вора, какие-то придурки-генетики с их заумью и учеными разговорами. Но есть среди них человек, тихая Влада Юрьевна, в которой он и находит то, чего не нашел ни в одном кармане.

Бедная Влада Юрьевна, женщина и вроде не женщина, несчастливое одинокое существо, не верящее, что способно любить.

Он спасает ее от неверия. Он делает из нее человека. Он дает ей угол, где она может перетерпеть беду. Он сам становится человеком. Он любит — любит по-своему — и находит в любви свободу.

Повесть кончается хорошо. Лабораторию восстанавливают. У «умного» дурака академика отбирают краденый ум. Ученым возвращают их дело. Эксперимент будет продолжен. И к звездам полетят обязательно. И совокупляться будут как надо. Перегонят Америку. Советские солдаты в окопах будут мастурбировать по команде одновременно, и энергия, полученная при оргазме, даст тепло и свет городам. Коммунизм будет построен. Советская власть плюс мастурбация всей страны. И нет места печали.

Нашему Николаю Николаевичу до всего этого дела нет. Он свое главное дело уже сделал. Потому что главное дело — стать человеком свободным.

Носов Н.

Писатель Носов существовал для меня всегда. Особенно мне нравился его Солнечный город. Эта детская утопия a la Кампанелла плюс опасные приключения в мире дремучих трав находчивого доктора Думчева из сказочного романа Брагина сделали меня на долгие годы запойным читателем фантастики.

Каждая книга должна приходить к человеку вовремя. Я видел великовозрастного читателя, который, осилив в свои тридцать с усами «Трёх мушкетеров», недоуменно спрашивал: «Ну и что тут особенного? Зачем я тратил на эту скуку свое золотое время?»

Он прав, этот усатый читатель, — тратил он свое время зря. Тратить его надо было лет двадцать назад.

Сейчас, перелистывая лениво «Незнайку в Солнечном городе», я удивляюсь себе тому, семилетнему, и повторяю вслед за обманувшимся в своих надеждах читателем: «Ну и что тут особенного?» Действительно, по экранам бродит Кинг-Конг, в звездолетах летят «чужие», с обложек на нас кидаются чешуйчатые саблерукие твари, а тут — какой-то агрегат в виде трактора, какие-то домики-мухоморы, какие-то очкастые вундеркинды в коротких пионерских штанах. А потом вспоминаю воздух, которым дышал в те годы. И вопроса как ни бывало. Потому что было, было это особенное, и никуда от него не скроешься. И все эти «почём» и «зачем», пытающиеся перечеркнуть детство, не более чем возрастной прагматизм, болезнь опасная и коварная, кончающаяся порой летальным исходом.

Но главное у Носова, пожалуй, не трилогия о Незнайке. Главное у него — рассказы. «Огурцы», «Фантазеры», «Живая шляпа» — все это помнишь настолько живо, словно бы сочинил сам. Или же это происходило с тобой самим, ну, на худой конец, с приятелем-одноклассником или соседом из квартиры этажом выше. Я и теперь, когда вижу упавшую на пол шапку, смотрю на нее и думаю, когда же она оживет и начнет двигаться. А знаменитое «колдуй, баба, колдуй, дед, колдуй, серенький медведь» из рассказа «Шурик у дедушки» считаю едва ли не вершиной устной народной поэзии и, чего там греха таить, повторяю эти слова всякий раз, когда вижу на Неве рыболова. И заплатки я научился пришивать благодаря писателю Носову, и кашу варить, и на огороде выкорчевывать пни, и много чего другого. И, наверно, не я один. Потому что писатель Носов не какой-то там зануда-учитель, вычерчивающий на доске графики и тычущий унылой указкой в чучело сушеного крокодила. Потому что он писатель веселый, а значит, и настоящий, и только таким, как он, мы можем доверить детство — свое и своих детей.

Нравы и обычаи народов земли

Ближе всего из нравов и обычаев народов земли для сердца русского человека, конечно же, нравы и обычаи его же, то есть русского человека.

Жил, к примеру, в прошлом один солдат, любивший людей морочить. По прошествии пяти лет, когда служба солдата кончилась, вызывает служивого государь и говорит ему следующие слова: представь мне, говорит, какую-нибудь историю и ступай тогда на четыре стороны, а не расскажешь — не отпущу. Солдату что: раз царь приказал, то рассказывай, никуда не денешься.

Вот вы, говорит солдат, заприте, ваше величество, эту дверь (показывает на дверь) и поставьте при дверях часовых, чтобы те три минуты никого сюда не пускали. Император сделал, как было велено. А в это время на столе стоял самовар, шумя и закипая все более. Вот валит из самовара пар и собирается над столом в облачко. Облако тучнеет и водянеет, и пролился вдруг из него дождь. И столько его тут набралось, что сделалось от дождя озеро. Смотрят государь и солдат и видят — на берегу лодочка. Прыгают они в лодку и направляются прямиком к острову (был там остров). Подъезжают к берегу, и выходит к ним старичок-рыбачок с уловом. Купили они карасика небольшого и возвращаются на лодке обратно. А на берегу уже народу — толпа. Все кричат, волнуются, ропщут, потому что перед ними на берегу обезглавленное мертвое тело. И идет промеж людей обыск — кто отрубленную голову спрятал. Подходят к императору, просят открыть мешок, в котором карась лежит. А там уже не карась, там отрубленная голова, что ищут. Тащат царя на виселицу, уже голову в петлю сунули, а он мотнул башкой напоследок, перед тем как с жизнью проститься, да и носом угодил в блюдце с чаем. Нос обжег, а солдат смеется. Вот такие, мол, у нас нравы.