Живодерня - Сергей Арно

– Ты, Илья, здорово на бабку похож, – похвалил Артем, глядя на него в зеркальце.

– Если бы еще пенсию платили, – вздохнул Илья.

Вдали показались здания новостроек.

– У памятника останови.

Илья еще в первый раз обратил внимание на громадный мемориал, посвященный блокаде Ленинграда.

– Мы с Ильей здесь выйдем, а ты, Артем, подожди их у гостиницы. Отвезешь, куда скажут. Спасибо тебе.

– Не стоит, командир, главное – одевайся соответственно погоде. А будет жарко, вспотеешь – звони.

Артем махнул им на прощание рукой, машина отъехала.

– Не забывай о своем внешнем виде, – напомнил Сергей.

Илья тут же согнулся в поясе. Сергей опустил на нос ему очки.

Трое прибывших из КНР китайцев обнаружились внутри мемориала, кроме них там никого не было. Они с любопытством оглядывали памятник, но, увидев двух старух, пошли им навстречу. Почтительно сложив руки, они поклонились Сергею и Илье. Сергей сделал то же, Илья, не зная, как себя вести, кивнул. Сергей произнес несколько фраз на китайском языке, китайцы, улыбаясь, закивали в ответ; потом он указал на Илью – они снова закивали.

Ничего не понимая из разговора, Илья разглядывал их внешность: все трое были коротко подстрижены, подтянутые и стройные, они держали спины так же прямо, как Сергей до перевоплощения в старуху, и, хотя лица их были действительно очень похожи между собой для европейского взгляда, Илья смог-таки разобрать, что китаец среднего роста значительно старше двух своих товарищей, желтое загорелое лицо его пересекали глубокие морщины. К этому китайцу Сергей относился особенно почтительно. Сергей бегло говорил на китайском языке, иногда только приостанавливаясь, словно подбирая в памяти нужные слова.

Взгляд китайца преклонных лет был проницательным, и Илье казалось, что видит китаец его насквозь; и веяло от этих людей какой-то чуждой могучей силой.

Сначала говорил Сергей, потом старший китаец задавал ему вопросы. Сергей отвечал. Достав из кармана конверт, протянул старшему. Тот взял его и быстро спрятал.

Беседа продолжалась не более десяти минут, после чего китайцы поклонились им и ушли.

– И нам пора, – сказал Сергей.

Илья поверх очков взглянул на друга.

– У тебя даже глаза сузились, – заметил он.

– Это неудивительно, ведь я прожил в Китае семь лет и это мои братья.

Две престарелые женщины, выйдя из мемориального комплекса жертвам блокадного Ленинграда и перейдя площадь, зашли за Пулковскую гостиницу и, поплутав между домами и разыскав несломанную скамейку, уселись на нее ветхими задами погреть на солнышке свои старые, больные кости.

– Ну вот, Илья, теперь я могу рассказать тебе все, – начал Сергей задумчиво. – Я уже говорил тебе о моем отце, по образованию он был востоковедом. В возрасте тридцати девяти лет сбылась его мечта – он был направлен консулом в Китайскую Народную Республику. Мне тогда исполнилось семь лет. Мать моя уже была тяжело больна, и отец надеялся на древнюю китайскую медицину; но и она оказалась бессильна. По приезде в Китай, через два месяца, мать умерла, и мы остались одни. Отец мой был в великом горе. С одной стороны – сбылась его мечта, а с другой – он потерял самого дорогого человека. С тех пор свою любовь и заботы он обрушил на меня, замешав их на давнишней любви к Китаю. Он стал воспитывать меня в аскетичном китайском духе, прививая мне азы их культуры, обучая языку. За год, по манерам и знанию обычаев, я превратился в настоящего китайчонка. И отец сделал по тем временам странный и опасный для его карьеры поступок: он отдал меня на воспитание в буддийский монастырь. Если бы это дошло до его начальства, он в два счета мог бы потерять должность. Но слишком велика была его любовь к Китаю. Один из немногих древних монастырей, сохранившихся и действующих в этой стране, монастырь Хаймань был основан в правление династии Чи в тринадцатом веке. Вдалеке от населенных пунктов, затерянный в чащах самых лесистых центральных районов Китая, монастырь, оторванный от цивилизации, жил своей жизнью на протяжении семи веков своего существования. Время здесь стояло на месте, законы и ритуалы выполнялись неукоснительно. Я помню первое свое впечатление. Монастырь располагался возле удивительной красоты озера, рядом с бамбуковой рощей; потом я много раз прятался в ее зарослях от дождя, там было уютно и темно… Монастырь Хаймань не так известен, как Шао-Линь. В нем были более мягкие порядки, но развитию души и тела там уделялось не меньше внимания. Когда отец отдал меня в монастырь, мне было восемь, и суждено мне было провести в нем семь долгих лет. Это были самые трудные, но и самые светлые годы моей жизни. Там я сформировался и открыл в себе все, чтобы стать человеком. Я с рвением постигал науки и военные искусства, которым там уделялось много времени. Если я говорю, что для совершенствования в монастыре уделялось много времени, то я говорю неверно: для совершенствования там уделялось все время – когда ешь и отдыхаешь… даже во сне ты должен был контролировать себя и ситуацию вокруг себя, этому учились специально. Военному искусству выживания наравне со взрослыми учили маленьких детей. Это, конечно, было нелегкое учение. Но самым главным было искусство побеждать – побеждать себя, побеждать противника. Все эти семь лет я не видел отца, да и никого, кто знал бы по-русски хоть одно слово. Поэтому, когда отец забрал меня сначала в консульство в Шанхае, а потом в Ленинград, это было для меня шоком. Не стоит говорить, что я практически совсем забыл русский язык. Каждый день я вставал в пять часов утра и старался вести привычный монашеский образ жизни. Отцу пришлось нанять учителей, и они принялись старательно вбивать в голову пятнадцатилетнего подростка все знания, которые я недополучил в монастыре, но необходимые для жизни в цивилизации. Я постигал знания с удивительной легкостью и простотой. Концентрация внимания, которой обучили меня в монастыре, помогала мне в этом; и за два года я прошел курс десятилетнего образования. А те знания, которые я получил в монастыре, остались со мной на всю жизнь. Но самое главное впереди. Через год после моего поступления в монастырь в Хаймане произошло ужасное происшествие, потрясшее устои монастыря и приведшее в изумление всех монахов – убийство настоятеля Шунсу и двух братьев. Это было первое убийство более чем за семь веков существования монастыря. Убийцей был монах по имени Цунь. Я помню его лицо. Почему-то оно отпечаталось в моей детской памяти. Тогда ему было двадцать лет, и он ничем не отличался от братьев. Потом много говорили об этом происшествии, не понимая, почему человек, уже достигший высшей ступени воина, встает на путь тьмы. Кроме убийства Цунь совершил еще один не менее гнусный поступок: он украл из храма святыню монастыря, его первооснову – золотую статую Будды. За Цунем пустились в погоню. Но он был хитер как лис. Статуя была слишком велика и, поняв, что с ней ему не уйти, Цунь отрубил у Будды голову – бесценную голову с рубиновыми глазами – и бежал, унося ее с собой. Месяц он петлял по лесам и болотам, месяц гнались за ним по пятам, но не догнали. Туловище Будды было найдено и водружено в храм. Там оно стоит и по сей день как напоминание о зле мира. Но братья поклялись отомстить Цуню. С тех пор, вот уже более двадцати лет, братья ищут его по свету. Дважды, в Америке и Бразилии, удавалось напасть на его след, но хитрый Цунь уходил от возмездия. В Шанхае он содержал публичный дом, в Америке возглавлял синдикат по торговле наркотиками, в Латинской Америке торговал оружием и женщинами… За ним тянется вереница кровавых убийств. Десятки, сотни нераскрытых преступлений во многих странах мира на его черной совести. Интерпол безрезультатно гоняется за ним уже многие годы. На основании их материалов создается впечатление, будто это не один человек, а несколько. Все действия его стремительны, он одновременно руководит несколькими убийствами. Многие нераскрытые нашумевшие преступления века приписываются ему. Человек этот, в монастыре Хаймань носивший имя Цунь, и есть уже заочно знакомый тебе Китаец.