Парижская жена - Пола Маклейн

34

Пфайф сошла с поезда элегантная и возбужденная. Неделю назад в этих местах лежал двухфутовый снежный покров, но с тех пор заметно потеплело, стало слякотно и невозможно кататься на лыжах. Эрнест обещал Полине, что научит ее ходить на лыжах, и она неуклюже спустилась с ними на платформу, но, похоже, не очень разочаровалась, когда мы обратили ее внимание на оттепель.

— Мне и с вами хорошо, — сказала она. — Ну и с Бамби, конечно.

Бамби стоял, держась за мою руку. Он был в зимней одежде обычного австрийского малыша и очень мужественно перенес движение поезда, который завораживал и пугал его.

— Поздоровайся с тетей Пфайф, — сказал Эрнест Бамби, который прятался за моей юбкой, с любопытством выглядывая оттуда, чем вызвал у нас смех.

Полину очаровал Шрунс, как и ее комната в «Таубе», находившаяся в конце длинного коридора рядом с комнатой, где работал Эрнест.

— Моя меньше твоей, — сказала Полина, увидев кабинет Эрнеста, — но я и сама невелика.

Я сидела на кровати, наблюдая, как она распаковывает вещи; Бамби в это время, стоя на четвереньках, играл с бахромой одеяла, распевая австрийскую народную песенку, которой его научила Тидди. Полина открыла чемодан и вытащила оттуда длинные шерстяные юбки и дорогие чулки. Она взяла в руки бежевый кашемировый свитер, приложила к себе и сложила втрое.

— У тебя красивые вещи, — сказала я, глядя на собственные брюки и толстый шерстяной свитер. — Если ты действительно станешь их носить, мы все окажемся в неловком положении.

— Скорее я окажусь в неловком положении, — возразила она. — Думаю, я перестаралась. Хем сказал, что здесь собирается самое изысканное общество.

— Наверное, он имел в виду диких серн. А может, толстых австрийских мясников и лесорубов, курящих огромные сигары, с которыми режется в карты. Если не будешь осторожна, можешь выскочить здесь замуж.

— Могу поспорить, что лесорубов голыми руками не возьмешь, — сказал Эрнест, стоя в дверях. Он заполнял все дверное пространство, и коридор за ним был темный.

Полина улыбнулась.

— Тогда постараюсь так высоко не замахиваться.

Мы посмеялись, а Эрнест вернулся в свою комнату, защелкнув за собой дверь. Я с облегчением воспринимала его возвращение к работе. Первые две недели в Шрунсе он провел в постели с больным горлом. Было радостно, что он вновь мог работать теперь, когда приехала моя подруга, с которой можно поболтать и развлечься, пока он пишет.

После того как Полина устроилась на новом месте, мы одели Бамби и провезли его на саночках по городу, так что я смогла показать подруге все достопримечательности — маленькую площадь с магазинами и Gasthausen,[14] кегельбан и речку Литц, несколько раз пересекавшую Шрунс с перекинутыми через нее прочными деревянными мостами.

— Я уже влюбилась в это место, — произнесла со вздохом Полина.

Тут санки Бамби стукнулись о вмерзшую в лед кормушку для животных, опрокинулись на одну сторону, и сынишка вывалился в снег. Он завизжал от восторга, быстро поднялся, влез на санки и потребовал:

— Еще, мама!

— Еще, еще! — эхом отозвалась Полина, весело утаптывая снег красивыми и непрактичными ботиночками.

В гостинице она пошла за мной в комнату, где я стала переодеваться.

— Ничего из того, что я привезла, носить нельзя, — признала она. — Может, ты что-нибудь дашь из своих вещей?

— Ты шутишь? Мой размер в два раза больше твоего.

Она нахмурилась.

— Ну, не в два, конечно. А как насчет магазинов? Есть что-нибудь поблизости?

— Если не будешь придираться. Здесь на сотню миль вокруг не найдешь ничего отдаленно похожего на бутики Правого берега.

— Именно от них я и уехала. И намерена все это время носить практичную, удобную одежду — простые брюки и мужские рубашки, как ты.

Я не смогла удержаться от смеха.

— Ты уверена, что понимаешь, на что обрекаешь себя?

— Абсолютно. И тапочки хочу такие, как у тебя. Точь-в-точь такие же.

— Смешная ты. Можешь взять эти, — сказала я и, сняв с ног тапочки, вручила ей. — Я возьму у Эрнеста. Кстати, вот что делает супружество. В один прекрасный день выясняется, что у вас с мужем один размер обуви.

Полина улыбнулась.

— Меня это не пугает.

— Только не говори, что тебя стала привлекать идея брака. Кто-то появился?

— Нет. Мне просто нравятся ваши отношения с Барабанщиком. Некоторые вещи я раньше не понимала — как приятно, например, иметь кого-то рядом. Не рыцаря на белом коне, а мужчину, который сидит каждый вечер с тобой за одним столом и рассказывает, о чем думает.

— Они не всегда так делают. Иногда даже вовсе не разговаривают.

Она опять рассмеялась и сказала, что это не страшно, а потом надела мои тапочки — обычную обувь альпийского производства, — большие, теплые, отороченные мехом, но она клялась, что они ей ужасно нравятся.

— Я хочу в них умереть, — сказала она. — Ты не сможешь отнять их у меня.

Погода стояла слишком теплая и влажная для лыж, но мы отлично проводили время. Полина стала моей тенью, а так как ничего подобного со мной прежде не было, я наслаждалась ее вниманием и компанией. Каждый день она ходила слушать мою игру на фортепьяно и в паузах одобряла и хвалила меня. Она стала моим важным сообщником, все глубже внедряя в мое сознание идею концерта, и я с удивлением отметила, что мне по душе ее поддержка моих интересов в общении с Эрнестом, который принял решение выделить часть аванса на аренду фортепьяно, как только мы вернемся в Париж. Я не знала, что так нуждаюсь в помощи, пока не получила ее; теперь я могла на нее рассчитывать и не понимала, как обходилась без этого раньше.

Возможно, из-за близкого соседства Полина взяла на себя также роль защитницы интересов Эрнеста. Она всегда восхищалась его творчеством, считая Хемингуэя крупным талантом, но теперь ее восхищение обрело несколько личный характер. Он как раз вновь начал работать над романом о Памплоне и однажды, когда мы с Полиной обедали, спустился к нам с бодрым и жизнерадостным видом.

— Вижу, ты хорошо поработал, — сказала я. — Рада за тебя.

— Действительно, хорошо. Я отправил героев в Бургет.

— Можно надеяться, что мне удастся это прочесть? — спросила Полина.

— Ни в коем случае. Но ведь твоя просьба — просто дань вежливости.

— Вовсе нет. Я знаю, что роман прекрасен. Правда, Хэдли?

— Конечно, прекрасен, — ответила я. Так оно и было. Но я еще не была уверена, что могу поделиться с Полиной своими сложными чувствами по поводу произведения. Даже ее просьба прочесть рукопись вызвала у меня прилив волнения. Полина умна. Что она подумает, когда увидит, что меня совсем нет в романе? Решит, что у нас с Эрнестом не так все гладко? А может, поймет то, что не поняла или не смогла понять я?