Месть Танатоса - Михель Гавен

Конечно, поддержать такие идеи Маренн не могла. Для нее, всю жизнь посвятившей изучению психологии человека и преклонявшейся перед космическим совершенством человеческого мозга и его творениями, стало чудовищным открытием, что в этой системе человек сам по себе не значит ничего — он лишь материал для эксперимента, биологическая особь, пушечное мясо, над которым ставят опыты очень странные люди, именуемые «вождями новой Германии», с весьма подозрительной репутацией и сомнительным психическим и физическим здоровьем.

Познакомившись с их миром изнутри, Маренн ужаснулась. Первым порывом ее души явилось отторжение, протест — протест ученого, врача, женщины, матери. Всем своим существом она восставала против войны и тем более против массового уничтожения невинных людей любой национальности. Она с горечью сознавала свое бессилие. Пойди она против диктатуры, этот слабый акт сопротивления едва ли возымел бы позитивное действие — она бы только погубила себя и обрекла на смерть своих детей.

Поэтому она выбрала другой путь борьбы. Замкнутый мир нацизма представлялся Маренн царством Танатоса из теории Фрейда об Эросе и Танатосе, правящими людьми. Она видела его государством, где господствовала привязанность ко всему мертвому, неживому, и более того — смертоносному. Естественным результатом такой приверженности явилась война.

В гнетущей атмосфере Третьего рейха на щит возносились духи мертвых героев, остовы разложившихся мифов, покрытая могильной плесенью загробная слава почивших предков.

Кладбищенским холодом веяло от речей гитлеровских деятелей, зажатых в узкие идеологические рамки, давно утративших уникальность и творческую активность, способность к саморазвитию, раздавленных экономическими и социальными условиями межвоенного времени. Они за были совесть и мораль и встали, как ясно понимала Маренн, на путь не только разрушения окружающего их мира, но и, как естественное следствие этого процесса, — на путь саморазрушения.

Как психиатр, Маренн не могла не признать, что ей предоставлена уникальная возможность: наблюдать вблизи жизнь танатосовского ада и фиксировать основные стадии его развития и падения. За эту возможность она заплатила самую страшную цену — она потеряла сына, которого поглотил ненасытный монстр.

Когда-то она не верила в Танатоса. Будучи молодой, окрыленной успехом и любовью, — тогда в самом разгаре был ее роман с Анри де Траем, — она в споре со стариком Фрейдом начисто отрицала наличие в человеке инстинкта смерти. Он, как и большинству психоаналитиков, казался ей спекулятивной конструкцией, лишенной эмпирических оснований. Ей казалось противоестественным, что человек, стремящийся согласно высшему биологическому принципу бытия к любви, как к способу самосохранения и продолжения рода, может одновременно стремиться к смерти и разрушению — сливаясь воедино, разъединяется и убивает себя…

Теперь она могла воочию наблюдать, как исчезает радость жизни в целой нации, как страсть к разрушению овладевает народом, сынами которого в предшествующие века гордилась европейская цивилизация. Танатос захватил ее саму — он ворвался в ее жизнь. Он доказал, что он есть, что любой цветущий рай он способен за короткий период времени превратить в безжизненную пустыню и диктовать всему миру свои устрашающие условия. «Танатос есть, дорогой учитель, Вы были правы», — сколько раз с такими словами Маренн мысленно обращалась к Фрейду.

Сейчас ей представлялось символичным, что в тот же давний вечер в Вене после дискуссии с учителем, когда она, наполненная предчувствием счастья, спешила в Париж на собственную свадьбу, в пронизанной холодным ветром темной вечерней аллее университетского парка она столкнулась с юношей, лицо которого было залито кровью. Его имя было Отто Скорцени.

Октябрьский холод того вечера не оставлял ее потом в течение многих лет. Как Командор из драмы, пришедший наказать легкомысленного и самоуверенного Дон Жуана, Танатос впервые пахнул на нее тогда ледяным дыханием будущего. Свадьба ее расстроилась. Случайный, инстинктивный порыв подтолкнул сесть в берлинский поезд. Танатос манил, тащил ее к себе. Он не простил ей пренебрежения и наконец предстал перед ней во всей своей ужасающей реальности.

Маренн никогда и ни с кем не обменивалась мнениями о фюрере и о господствующем режиме. Ее уделом стало молчаливое душевное сопротивление тлетворному влиянию бога смерти. Со временем перед ней во всю ширь развернулась достойная сострадания картина трагедии немецкого народа. Она не могла не осознавать, что непосредственные причины этой драмы коренились в итогах Первой мировой войны и экономической ситуации, сложившейся в Германии после подписания Версальского соглашения.

Она прекрасно понимала, что приход нацистов к власти был своего рода уродливой сублимацией комплекса неполноценности и униженности, который стремились при вить немцам в двадцатые годы державы-победительницы.

Нация, которая хотела и могла быть сильной, оказа лась раздавлена репарациями, зажата в тиски экономического кризиса, глубоко уязвлена и оскорблена в своей естественной национальной гордости и стремлении к нормальному равноправному развитию.

Такое положение стало благодатной почвой для развязанной Гитлером и его партией истерии реваншизма. Болезнь одиночек перекинулась на всех, заражая и отравляя и без того больное сознание нации.

Часто сталкиваясь с подобными случаями в клиническом опыте лечения отдельных людей, Маренн впервые наблюдала, как массовый психоз овладевает целым народом, разносясь с невероятной быстротой по стране.

Нацистская эйфория казалась ей сродни бунту в сумасшедшем доме. «Супер-эго» Фрейда — авторитарная совесть — словно сойдя со страниц его исследований, правила свой устрашающий нормального человека бал, черпая неограниченные силы в эмоциях страха перед будущим, в жажде защищенности и преклонения перед новым Спасителем, который легко и быстро, одним взмахом вытянутой в римском приветствии руки, излечит раны, нанесенные войной, вернет утраченное достоинство, избавит от голода, исцелит душу…

Маренн с горечью думала о том, что ее приемный отец, маршал Фош, был одним из тех, кто, сам того не подозревая, стоял у истоков разыгравшейся драмы. Именно он в 1918 году в Компьене продиктовал немцам унизительные условия капитуляции, повергшие страну в хаос. Поэтому ей виделась своеобразная логика в том, что судьба привела ее в Германию именно в это страшное, критическое для страны время, чтобы не щадя себя она врачевала теперь раны этого народа, замаливая грехи отца, в надежде, что спасенные ею люди когда-нибудь положат начало новой, счастливой жизни этой многострадальной нации.

Маренн жалела и понимала немцев. Хорошо зная, как уродует сознание человека авторитарный идеал, она не сомневалась, что люди, уверовавшие в Гитлера и совершавшие по его указке самые отвратительные, бесчеловечные поступки, были уверены, что ведут себя согласно совести, своей совести.

Было очевидно, что во главе нацистского государства стояли личности, едва ли не каждая из которых представляла интерес для психиатра. Почти все нацистские бонзы в той или иной степени имели неполноценность с психической или физической точки зрения, что также отражалось в конечном итоге на их психологии.

Судьба каждого из них в начале пути была искорежена последствиями Первой мировой войны. Отсюда — маниакальные всплески темперамента у Гейдриха, гомосексуальные наклонности Рема, Геринг с его пристрастим к морфию и неоднократным лечением в клинике для душевнобольных, колченогий и сексуально неуравновешенный Геббельс, Борман, возведший супружескую неверность в один из принципов служения партии, внешне спокойный и невозмутимый Гиммлер с откровенно шизотимическим эмоциональным складом и честолюбивыми садистскими наклонностями.

Весь этот ряд, который можно было бы продолжить бесконечно, являлся зеркальным отражением психологического состояния нации в масштабах страны. Садизм и агрессия как способ самоутверждения за счет других стали типичным проявлением подточившего сознание людей комплекса неполноценности. В них поселилось равнодушие, как патологическое состояние шизоидального характера, равнодушие даже к собственному народу, к самим себе.

Цепляясь за жизнь и ее блага, они не любили жизнь. Смерть, разрушение и упадок подсознательно влекли их больше, чем приумножение и развитие бытия. Душить, подавлять, уничтожать все цветущее и живое — вот что приносило им истинное удовлетворение, они как бы мстили жизни за все, что она им в свое время, по их мнению, недодала. Конечно, такое восприятие действительности, с точки зрения Маренн, являлось настоящим извращением, заставляющим этих людей, а вместе с ними и ведомую ими нацию, стремиться к разрушению.