Ухищрения и вожделения - Филлис Джеймс

В ответ на их просьбу он назвал себя и сообщил свой адрес. Сержант все это записал, потом спросил довольно усталым тоном:

— Не могли бы вы сказать нам, где вы были вчера между шестью и половиной одиннадцатого вечера?

Джонатан тогда еще подумал: а почему между шестью и половиной одиннадцатого? Ее нашли на берегу. Она любила плавать по вечерам, сразу после девятичасовых новостей. Все про это знали, во всяком случае, те, кто знал мисс Робартс. А новости по воскресеньям идут в 9.10. Потом он вспомнил, что им точно известно, когда ее нашли. Но ведь результаты вскрытия им еще неизвестны. Может, они еще не вполне уверены, когда наступила смерть, а может, хотят перестраховаться. От шести до пол-одиннадцатого. Но девять или вскоре после того — наверняка самое подходящее время. Его удивило, что он смог так четко все это сообразить. И сказал:

— До обеда я был дома с родителями. То есть я имею в виду, у нас обед в час дня, а потом я поехал провести вечер с подругой, мисс Кэролайн Эмфлетт. Я был у нее примерно до десяти тридцати. Она живет в бунгало, за Холтом. Она — секретарь-референт нашего директора, доктора Мэара.

— Мы знаем, где она живет, сэр. И кем работает. Кто-нибудь видел, как вы приехали или как уезжали?

— Вряд ли. Бунгало стоит совсем на отшибе, а на дороге было не очень много машин. Думаю, кто-то из живущих в нашем доме мог видеть, когда я уезжал.

— И вы провели вечер вместе? Чем вы занимались?

Теперь полицейский в углу перестал записывать, смотрел на него внимательно, но без любопытства, даже вроде без особого интереса, скорее со скукой.

— Кэролайн собирала ужин, я ей помогал. Она еще раньше приготовила домашний суп, а теперь разогрела. Потом — омлет с грибами, фрукты, сыр, вино. После обеда мы поболтали. Потом легли. Занимались любовью.

— Не думаю, что нам следует вникать в наиболее интимные эпизоды этого вечера, сэр. Как давно установились у вас дружеские отношения с мисс Эмфлетт?

— Примерно три месяца назад.

— А когда вы договорились провести этот вечер вместе?

— За несколько дней, не помню точно когда.

— А когда вы вернулись домой, сэр?

— Примерно в десять сорок пять, чуть позже. Боюсь, некому это засвидетельствовать, — добавил Джонатан. — Родителей не было, они навещали мою замужнюю сестру в Ипсвиче и остались у нее ночевать.

— Вы знали, что родителей не будет дома, когда договорились с мисс Эмфлетт провести вечер вместе?

— Да. Они всегда навещают мою сестру в последнее воскресенье месяца. Но какая разница? Ну, я хочу сказать, мне двадцать восемь лет. Я живу с родителями, но не обязан давать им отчет о своих действиях.

Сержант поднял на него глаза и произнес: «Свободный, белый и двадцативосьмилетний» — так, словно брал это на заметку. Джонатан покраснел. Это было ошибкой, подумал он. Не надо умничать, не надо ничего объяснять, надо только отвечать на их вопросы.

Главный инспектор сказал:

— Благодарю вас, сэр. Пока достаточно.

Когда Джонатан был уже у двери, он услышал голос Рикардса:

— Она с вами не очень-то хорошо обошлась, эта мисс Робартс, после того как вы приняли участие в программе местного радио, верно? Как она называлась? «Моя вера и моя работа»? Вы слышали эту программу, сержант?

Сержант задумчиво ответил:

— Нет, сэр, я этой программы не слышал. Даже и представить не могу, как это я ее пропустил. Наверняка увлекательная была программа.

Джонатан обернулся от двери. Не отводя глаз, ответил:

— Не очень-то хорошо она к этому отнеслась. Я христианин. Нельзя надеяться, что это всегда будет так ухе легко.

— «Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать и всячески неправедно злословить за Меня»,[58] — процитировал Рикардс. — Немножко гонений и на вашу долю досталось, не так ли? Ну да ладно, все могло обернуться и гораздо хуже. Вас по крайней мере на растерзание львам теперь не бросают.

Сержанту все это явно представлялось весьма забавным.

Джонатан впервые задумался о том, откуда же им стало известно о достаточно мягком выговоре, который сделала ему Хилари по поводу той программы. Почему-то его недолговечная и довольно жалкая слава, провозглашение им символа веры вызвали ее возмущение. Кто-то на станции, по-видимому, упомянул об этом полицейским во время опроса. В конце концов, они успели опросить множество сотрудников, прежде чем дошла очередь до него.

Но теперь-то все наверняка кончилось. Он представил полиции свое алиби, свое и Кэролайн одновременно, у полицейских теперь нет причин допрашивать их снова. Нужно выбросить все это из головы. Он знал, однако, что это совершенно невозможно. Сейчас, припоминая все, что рассказала ему Кэролайн, он поразился обилию несуразностей в ее рассказе. Почему вдруг ей понадобилось поставить машину на отшибе, на заброшенной проселочной дороге, под деревьями? Зачем ей надо было везти Рэма на мыс, когда мест для прогулок хватает у самого дома? Он вполне мог бы понять это, если бы она решила дать псу побегать по пляжу и побултыхаться в морской воде. Но, по ее собственным словам, они на берег даже не спускались. И чем она докажет, что не добралась до оврага раньше десяти, когда Хилари Робартс, как предполагают, уж полчаса как простилась с жизнью?

И потом эта история с ее матерью. Он обнаружил, что не верит, не поверил уже тогда, когда она ему рассказывала, а сейчас верит еще меньше. Но это-то как раз он легко сможет проверить. Существуют ведь частные детективы, целые фирмы в Лондоне, которые могут провести расследование такого рода. Эта мысль одновременно отталкивала и возбуждала. Сама идея, что он может связаться с людьми этого сорта, платить им деньги за то, чтобы они за ней следили, поразила его своей дерзостью. Такого она наверняка от него и ожидать не может, да и никто другой не ожидал бы. Но почему бы ему этого не сделать? В наведении справок нет ничего зазорного. Только сначала ему нужно узнать дату ее рождения. Это будет совсем нетрудно. Он знаком с Шерли Коулз, а она работает младшим делопроизводителем в отделе кадров. Иногда ему даже казалось, что Шерли к нему неравнодушна. Конечно, она ни за что не разрешит ему заглянуть в личное дело Кэролайн, но может вполне охотно отыскать для него совершенно безобидные сведения. Он, пожалуй, скажет, что хочет сделать Кэролайн подарок ко дню рождения и у него такое чувство, что этот день наступит очень скоро. Тогда, раз известны ее имя, фамилия и дата рождения, нетрудно будет разыскать сведения о ее родителях. Станет возможным выяснить, жива ли ее мать, где она живет, каково ее материальное положение. В библиотеке, разумеется, найдется экземпляр телефонного справочника лондонских учреждений, а там обязательно указаны частные разыскные фирмы. Посылать письменный запрос ему не хотелось, но ведь можно получить предварительную информацию и по телефону. Если надо, он может взять отгул на один день и съездить в Лондон. «Я должен знать, — думал Джонатан. — Если это ложь, то и все остальное — тоже ложь: прогулка по мысу, все, что она мне говорила, даже ее любовь».

Он услышал стук в дверь: два осторожных, но четких удара. К своему ужасу, он обнаружил, что плачет, беззвучно, без рыданий и всхлипываний. Слезы безостановочно катились по щекам, их было не удержать никакими усилиями. Он крикнул: «Иду, иду!», подошел к раковине и стал умываться. Подняв глаза, он увидел в зеркале свое лицо. Ему представилось, что усталость и страх, душевная боль, слишком глубоко запрятанная, чтобы ее можно было излечить, свели на нет все его жалкие потуги, и это лицо, пусть ординарное, но такое знакомое, теперь казалось ему отвратительным, как, должно быть, и ей. Он вглядывался в свое отражение, видя себя ее глазами: тускло-каштановые волосы с перхотью, вроде бы лишь возраставшей от ежедневного мытья головы шампунем; глаза в покрасневших веках сидят слишком близко друг к другу; влажный от пота, бледный лоб, на котором прыщи выступают ярко, словно позорное клеймо сексуальной неполноценности. «Она не любит меня, — думал он. — Она никогда меня не любила. Она остановила на мне свой выбор по двум причинам: знала — я ее люблю, и думала, что я глуп и никогда не узнаю правды. Но я не глуп, и правду я узнаю».

Он начнет с самой незначительной ее лжи — про мать. А как насчет его собственного вранья? Он солгал родителям, солгал полицейским, представив фальшивое алиби. И самая страшная, величайшая ложь: «Я христианин. Нельзя надеяться, что это всегда будет так уж легко». Он больше не мог считать себя истинным христианином, а может быть, никогда им и не был. Его обращение не что иное, как потребность войти в некий круг, добиться, чтобы его воспринимали всерьез, обрести друзей в тесной группке истых приверженцев религии, где его по крайней мере принимали таким, каков он есть. Но все это было ненастоящее. Все оказалось неправдой. В один и тот же день он обнаружил, что две самые для него важные вещи в жизни — его вера и его любовь — всего лишь обман чувств.