Важнейшее из искусств - Сборник

Сначала я разглядел проплешину в древесных кронах, сросшихся над болотом. Везде по сторонам кроны были густые, зеленые, не пробиваемые взглядом и почти не просвечиваемые светом, а тут почти ровная полоса поломанных и побуревших от смерти ветвей и листвы, сквозь которые просвечивало синее небо с редкими облачками. Некоторые из обломанных ветвей были весьма толстыми, ветром или прочими естественными ломателями их так не поломаешь.

– Р-ру-р-ры-у-гу-гу-гу-у… – опять зареготал Колченог. – Бу-у-ум-с-с… Р-р-р-ру-вз-з-зи-и-и…

Я вздрогнул. Очень на что-то похоже было. Я это точно слышал!… В бреду, когда впервые в сознании начало брезжить. Значит, слышал и раньше, если бредил этим.

– Бу-у-ум-с-с… Р-р-р-ру-вз-з-зи-и-и… – повторил Колченог. Похоже, ему нравилось, как у него получается. – Будто врезалось во что-то, – рассказывал он. – Потом недолго, на раз-два, тишина и – хруст ветвей, а потом бо-ольшой плюх! Жирный такой плюх. Никогда раньше такого не слышал. Никогда раньше ничего такого громадного в болото не падало. В это время Молчун и вылетел сквозь ветви, продрав их вот тут, – показал он на небольшую дырку в стене зарослей, затянутую свежей паутиной, на которой сидел ярко-зеленый паук с мою ладонь размером и заинтересованно следил за нами одним глазом, вторым присматривая за агонией маленькой птички красно-голубого окраса, которая все больше запутывалась в липкой паутине.

Я тоже понаблюдал за своей крылатой сестричкой. И даже протянул руку, чтобы ее освободить.

– Не трогай! – остановила меня Нава. – Паутина ядовитая. Ожог будет. Она все равно уже умрет.

Я отдернул руку. Интересно, я приготовил место для ее смерти.

– Так вот эдак: плю-ю-ух, потом ча-авк и хлюп, – продолжал красочно изображать Колченог. Он и раньше мне это неоднократно рассказывал, но там, в деревне, это не выходило так убедительно и зримо. – А Молчун вылетает вон оттуда, раскинув руки, как птица. Нет чтобы перед головой их держать – может, не так бы сильно голову повредил… И вот в это дерево – шандарах! Я подумал, что дерево упадет, но упал только Молчун. Что интересно, он и тогда молчал! Другой бы орал, как кабан, крокодилом цапнутый, или как девка в лапах мертвяка. А он и летел молча, и по стволу сполз молча. Молчун – он и есть Молчун. Я тогда его так про себя и назвал – Молчун. А кто он есть, если не Молчун, когда летел молча и о дерево ударился молча?

Я внимательно изучил кору дерева – хорошо было видно содранное место. Такое невозможно сделать голой головой. По крайней мере после этого уже не встают.

– А на голове у меня что-нибудь было? – обернулся я к Колченогу.

– Зачем ты спросил? – обиделся он. – Лучше бы ты не спрашивал! Я тогда сразу подумал, что ты – летающий мертвяк, потому что голова у тебя была большая, гладкая, как у мертвяка, и красного цвета, как кровь. Таких голов у мертвяков не бывает. А когда ты сполз по стволу и голова набок свесилась, потому что держалась неизвестно на чем – когда летел, тебе ее какой-то веткой и обрезало, – вот тогда, когда свесилась, полголовы твоей и свалилось на траву. И мы с Обидой-Мучеником увидели, что вторая половина головы у тебя, как у всех людей, только плохо на шее держится.

Обида-Мученик поднял ту гладкую половину твоей головы, заглянул внутрь и вдруг как завизжит! Я тоже заглянул, но не завизжал. Потому что Обида-Мученик за двоих визжал, а если б он визжал за одного, я бы тоже завизжал, потому что это было страшно: внутри головы не было ничего живого, а было что-то черное и страшное. Я видел, что внутри головы у человека бывает, когда одному мужику на голову прыгающее дерево прыгнуло и тоже полголовы снесло, – там все живое было, а тут – ничего живого. Обида-Мученик и отбросил от себя половину головы твоей. Так сильно отбросил, что где-то в болоте плюхнуло… Может, поэтому ты ничего не помнишь, что полголовы твоей выбросили в болото? Ты уж не обижайся на нас, на Обиду-Мученика теперь вообще нельзя обижаться, обидели мы его все, жалко мне его. Вон как тебя тащил, ни разу не пожаловался…

– Вопросов слишком много задавал, – напомнил Кулак, махнув кулаком.

– Да, вопросов много, – согласился Колченог. – Он и тогда сначала крикнул: «А почему?» А потом завизжал и отбросил полголовы Молчуна. Вот он теперь и молчит. Наверное, говорильная часть у него в той половине осталась…

– Шлем, – вдруг произнес я незнакомое слово, неизвестно откуда выскочившее.

Я даже сам испугался этого сочетания звуков, а мои спутники и вовсе отшатнулись.

– Ты что это такое сказал? – осторожно спросила Нава.

– Не знаю, – признался я. – Но мне показалось, что так называется то, что выбросил Обида-Мученик. Это не полголовы, а такая штука, чтобы голову от ударов защищать, – уже осмелев, извлекал я откуда-то объяснения. – Если б не она, тебе не пришлось бы меня выхаживать… Это как если бы котелок на голову надеть, – попытался объяснить я. – Ведь если палкой по голове ударить, когда на ней котелок или чашка, тогда не так больно будет, правда же?! И не так вредно для жизни… А?

– А дело говорит Молчун, – вдруг согласился Хвост. – Я когда у чудаков в деревне оказался, они все на головы глиняные горшки понадевали и на меня с палками пошли. Ну, я и ринулся обратно в лес. Не люблю я, когда чудаки меня палками… а сами с горшками на головах.

– А можно из коры сплести, из тонкой, а сверху толстую приклеить, – предложила Нава. – Тогда, если с ворами драться вам придется, они вас не побьют. Может, удастся и Колченогову дочку освободить? Жену твою, Кулак… Если б у тебя на голове такая штука была, они бы у тебя не смогли жену украсть. Они тебя бумс по кумполу, а ты их хрясть по лбу, вместо того чтобы на траве валяться как бревно… Эх, зря Обида-Мученик котелок Молчуна в болото выбросил, он тогда меня от любых воров защитить бы сумел.

– Я тебя и так никому не отдам, – пообещал я, вдруг почувствовав уверенность в том, что говорю.

– Я знаю, Молчун, – улыбнулась Нава. – Только и Кулак не собирался жену отдавать, но, когда мужик без памяти лежит, защитник из него никакой. Надо вам, мужики, котелки на голову делать.

Вдруг меня пошатнуло, в глазах потемнело – не до черноты, а словно сумерки наступили, и мне показалось, что я смотрю сверху на лес сквозь круглую прозрачную дырку. Потом из видения обратно швырнуло, да так сильно, что я даже схватился за ствол, о который когда-то ударился головой. Постепенно картина леса всплыла перед взором.

– Ты чё, Молчун? – тревожно спросила Нава.

– Да так, в глазах потемнело, – ответил я, опасаясь говорить полную правду, которой и сам еще не понял до конца.

– На, соку попей, – заботливо протянула она мне деревянный сосуд.

– Это не травобой, случаем? – нервно шутя, поинтересовался я.

– Еще раз такое спросишь – травобоя налью! – пригрозила Нава.

Я испил сладкого напитка, и правда полегчало – голова перестала кружиться.

– Да будет свободен твой путь в лесу, Нава, – поблагодарил я. – Легче стало, не шатает.

Рано похвастался, потому что услышал слегка знакомый зовущий голос:

– Кандид! Канди-ид! Какого хрена?…

Я вынужден был опять схватиться за ствол, тут и Нава подскочила, обняла, заметив мое шаткое состояние.

– Ты кто? – крикнул я, озираясь.

– Нава я! Нава! – принялась ускоренно балаболить моя заботливая девочка. – Разве ты меня не узнаешь, Молчун? Жена я твоя!

– Да узнаю я тебя! – быстро буркнул я ей. – Не тебя спрашиваю.

– А кого же? – удивилась она. – Вот Колченог, Кулак и Хвост…

– Их тоже узнаю!

– А больше никого нет.

– А кто говорит?

– Не валяй дурака, Кандидушка! Я понимаю, что головой стукнулся, но работать пора! По сюжету иди, по сюжету!…

Я не устоял на ногах, и Нава не удержала – сполз, держась за ствол, на землю.

– Ты чё здесь листопад изображаешь, Молчун, шерсть на носу? – склонился надо мной Кулак. – Ты лиан ползучий, что ли, чтоб по деревьям сползать. Ты у меня смотри, а то враз меж глаз схлопочешь, сразу ползать расхочешь.

– Ты, Кулак, слышишь, что несешь? – ворчнула на него Нава.

– А мне зачем слышать? Пусть Молчун слышит, а то у него сейчас мох на заднице прорастет, если долго на нем сидеть будет, на мху-то, – огрызнулся тот.

– Да не ругайтесь вы, – просипел я, открыв глаза. – Слышу я вас. И промеж глаз мне шерсть не надо… Мне сказали, как меня зовут…

– Кто сказал?! – насторожилась Нава и оглянулась по сторонам.

Колченог тоже насторожился и принялся зыркать вправо-влево.

– Да не озирайтесь вы! – пресек я их тщетные мучения. – Кто Слухачу говорит?…

Мои спутники задумались, шевеля губами. Слухач был одним из моих самых сильных первых впечатлений от деревни. Как-то Нава привела меня в очередной раз на площадь, где намечался деревенский сход. По поляне, цепляясь кривыми ногами за густую траву, передвигался, пошатываясь, худой, слегка сгорбленный мужик с торчащим пузом, по которому перекатывался огромный горшок, откуда он зачерпывал травобой и обильно поливал им траву вокруг. А трава тут же на глазах дымилась, жухла и оседала на землю. Видно было, что ему это дело нравится. Я даже залюбовался этим сеятелем травяной смерти. И вдруг он застыл посреди сеющего жеста, поднял руки ладонями вверх, будто подставляя их солнечным лучам, лицо расплылось в блаженной улыбке, словно чесотку на лопатке ему почесали, потом оскалилось и обвисло. Вокруг лысой (что само по себе было большой редкостью в деревне) головы Слухача сгустилось мутное лиловатое облачко, и он заговорил не своим голосом, каким в деревне не говорили, с неживым звоном, быстро, четко и совершенно непонятно, будто на чужом языке, хотя многие слова казались знакомыми, но общий смысл ускользал. От меня, по крайней мере.