Северные рассказы и повести - Эльдар Ахадов

Возле печки за столом едят сало. Васин в позе полулежащего на нарах патриция в телогрейке в который уж раз следит за перипетиями «Калигулы». Я засыпаю под треск поленьев и рыжие отблески огня.

И снятся мне осенние рыжие от лиственниц склоны и низкие облака над речкой Теплой, которая несёт свои весьма нетеплые прозрачные воды в широкий каменистопенный тайменистый Ус.

И стоит в спецовке у рыжего склона возле палатки огненнорыжебородый топограф Лисичёнок и смотрит, хитровато щурясь, на облака.

Гигантские тысячелетние деревья вокруг нас. Каждое — словно колонна исполинского храма. Как насосы, вбирают они в себя все соки земли, да так, что ни травинки, ни единого мелкого кустика, ни деревца не растёт между ними. И кроны их начинаются высоко–высоко. Так высоко, что кажется: крикни — эхо заглохнет, заблудится.

Из спальника выбегает мышь–полёвка. Лисичёнок наклоняется над ней и, шутя, резко хлопает ладонями. Мышка тотчас исчезает. Видимо, норка тут же рядом, может, даже под палаткой.

А под утро–то всерьёз морозит! Сегодня лисичёнкову бороду пришлось аккуратно так от спальника отделять: примерзла. Вспоминаю, как шли с ним вчера по самой ложбине речки: слышно как шумит она по камням, а самой нигде не видать — сухо, только трава кругом. Удивительное место: метров четыреста речка течёт под землёй, а потом опять, как ни в чём не бывало, выходит на свет Божий. И снова движется — навстречу широкому многоводному Усу.

Лисичёнок помечает в полевом журнале вчерашний наш путь, хитровато взглядывает на меня и что–то дописывает. Я читаю через его плечо: «Устье ручья Эльдарского». Вот так вот просто? А что? Ты же вчера поутру заметил его первым и заставил меня сделать по нему съёмку. С тобой вместе просмотрели топооснову, все карты — нет на них такого водного объекта нигде. А теперь будет. Ладно, улыбаюсь я смущённо, махнув рукой, и углубляюсь в реликтовую рощу гигантских лиственниц. Дождь усиливается. Э-ххх, какой день пропал для топосъёмки!

Мама, когда ты приедешь за мной? Дед сказал что завтра. Мама, а ночь такая длинная, ветер за окном шумит, в печку–голландку пробрался, гудит, гудит всю ночь. Мама, по стенам тени от ветвей и будто вздыхает кто–то.

А я вчера на речку ходил, мама, там так хорошо, красиво. А потом на мельнице у тёти Нины по всем углам лазил, до самого чердака. Ой, мама, я такую крысу видел здоровую, такую огромную. Испугался, заревел. Тётя Нина прибежала, прижала меня к себе, погладила по голове, успокоила. Уснуть не могу, ворочаюсь, аби мне напевает что–то теплое, родное, татарское…

Я слушаюсь, мама, я знаю, она добрая, с ней хорошо. Скорей бы завтра…

Опять идём с подрядчиками по просеке. Отошли от вагончиков уже прилично, даже сворота к ним не видать на горизонте. Пока движешься — жарко, несмотря на мороз, только дышать трудно, воздух жёсткий, колючий. Утром на васинском термометре, абы как приколоченном к избе, было что–то вроде сорока с небольшим.

Ага, вот и другие наши подрядчики виднеются. Дымит костерок, лесорубы, мужики здоровые, стаскивают к огню всякий лесорубочный сор — ветки, коряги, кустарник обломанный, пеньки… Начальство приказало пожечь остатки, расчистить просеку от лишнего. Вот они и стараются. Особенно по части уничтожения реперов: все пеньки с гвоздиками (они ведь самыми заметными должны быть по своему назначению) посшибали, все направляющие вешки посваливали и сожгли. Одна надежда, что уцелело что–нибудь, незамеченное их бдительными очами.

Провели с ними профилактическую беседу на общераспространенном диалекте русского матерного языка. Кажется, задумались. Если мы платим одной организации за то, чтобы её работники обозначили на местности ось трассы под будущий нефтепровод, то почему мы должны платить другой организации за то, чтобы она тут же эту ось уничтожила? Из пустого в порожнее получается. С двойным расходом средств и нулевым конечным результатом.

Далее мы начинаем продираться через спиленную, но ещё не раскорчеванную свежую часть вырубки. «Стойте! Погодите! Подождите!» — догоняет нас мужик–лесоруб с наивными круглыми детскими глазами в большой собачьей шапке–развалюхе. «Доколе нам жечь эту байду? Здесь ещё лет на сто хватит с выпиленной части просеки, а там–то дальше — вообще немеряно». Голос у мужика плачуще–просящий. Он не понимает, что мы — не его начальство. Задания отменить не можем. Махнув рукой, понуро плетётся назад.

Вечером в избе застаю такого же молчаливо напряжённого, набычившегося тракториста со злым лицом. Он, уставившись в DVD-шник, угрюмо наблюдает за жизненными коллизиями судьбы императора Каракаллы. У тракториста свои головные боли: только что уволился из бригады лесорубов. А что делать? Платят гроши, перспективы никакой, вот и решил домой вернуться. «За такие копейки я и дома работу найду,» — бубнит он себе под нос, жадно прихлебывая чай с сахаром из кружки Саши Васина, сочувственно курящего на своей лежанке… И не понять: то ли он Каракалле сочувствует, то ли бедолаге трактористу, то ли так — себе на уме…

На рассвете, едва багровая полоска зари достигла верхней кромки тихого промороженного леса, я («с вещами на выход») вместе с Олегом и Димой Злобиным на их вахтовке отправляюсь на другой объект. Ехать придется довольно долго, несколько часов, потому что ехать придется медленно, потому что в тайге быстрых дорог не бывает. Нам нужно принять разбивку под площадку ДНС на другом участке будущего нефтепромысла.

Машину то и дело бросает из стороны в сторону. Натужно воет мотор. В будке «ГАЗ‑66» — го всё качается и трясётся. Несколько раз, впадая в дрёму, едва не слетаю на пол при очередном резком качке.

Спросонья кажется, что еду в открытом кузове бортовой автомашины. Да это же тот самый автомобиль деревенского умельца–кулибина–самоделкина из поселка на берегу Енисея. Со мной рядом несколько опытных старателей с бензопилой. Валит сырой октябрьский снег. Мы разведуем дорогу к старому забытому прииску, оставленному людьми лет сорок назад. Часто приходится спрыгивать с борта и, проваливаясь в рыхлом снегу, расчищать бензопилой путь от поваленных непогодой и временем деревьев, а ещё чаще — от нависающих мертвых стволов, потому как по–нормальному в лесу деревьям далеко не всегда есть куда падать, и тогда висят они годами на своих собратьях и догнивают в воздухе — между землей и небом.

Наш грузовичок снабжён лебедкой. Это очень выручает. Каждый раз, когда машина застревает в колее, на ближайшем крупном дереве закрепляется конец лебедки, и автомобилю удается переместить себя дальше.

Снежные заряды усиливаются. В открытом всем ветрам кузове бесприютно, сыро и холодно. Промозглые сумерки и усталость довершают черное дело: от переохлаждения ноги мои сводит судорогой. Острейшая боль в икрах. И некуда, некуда деться, и укрыться здесь нечем…

От фантомной боли внезапно просыпаюсь. Вахтовка продолжает, переваливаясь с бугра на бугор, ползти по таежной временной зимней автодороге. Но вот звук двигателя сначала затихает, мы куда–то скатываемся, секунду–другую машина почти не движется и вдруг, плавно набирая скорость, снова устремляется вперёд.

Олег догадывается одновременно со мной: мы спустились на лёд Подкаменной Тунгуски и теперь едем по льду, как по асфальту. Ехать быстро и ровно — хорошее дело. Однако, вскоре от монотонного движения по льду меня опять клонит в сон.

И видится мне ночной огонёк у края бесконечной с поворотами белоснежной ленты замерзшей Тунгуски, освещаемой лишь светом фар. Это Усть — Камо. Вернее, даже не сам посёлочек, он остался позади, а одинокая избушка на переправе.

Здесь ночевал я тогда с двумя рабочими, готовившими для тяжёлого транспорта переправу через реку: каждый день из проруби качали они насосом воду и слой за слоем намораживали лёд для проезда бензовозов, бульдозеров, грейдеров и колесных автокранов, следили за тем, чтобы путь их был безопасным, расставляли вешки от берега до берега.

В избушке не было электричества и постели как таковой: несколько матрасов и одеял, печка, нары, стол, консервы и супы в пачках. Вот и всё. Чтобы не замерзнуть всю ночь приходилось поддерживать огонь в печи.

Но какое было небо! Его вызвездило так, словно оттуда, из бескрайнего высока, приветствовал ночную землю сияющий вселенский град, тем же образом, каким порой приветствуют пассажиров полуночного авиалайнера медленно проплывающие далеко внизу сверкающие земные города.

Там, в избушке, в темноте, лежа на нарах, я читал по памяти свои стихи, и двое моих невидимых слушателей внимали им, не прерывая мою речь ни единым словом. Потом мы долго не могли заснуть и общались при чуть мечущемся сквозь щели в печке свете горящих дров обо всём — житейском и лирическом, простом и сложном, смешном и мудром. И я не помню как их звали, да и лиц особо не запомнил, но это не важно: то состояние — ночь, тайга, край света — осталось в душе навсегда…