В поисках Клингзора - Хорхе Вольпи

— Марианна попросила меня прийти к вам как-нибудь вечером, — невозмутимо продолжала она. — Сказала, что постарается убедить тебя уйти с работы пораньше на несколько часов. Хочет, чтобы мы трое опять побыли вместе. На прощание, сказала она. Ей очень плохо, Густав. Мы нужны ей.

— Ей нужна ты!

Значит, Марианна решила действовать за моей спиной! Невероятно! Интересно, она в самом деле попросит меня присоединиться или просто соврет Наталии, что я не смог уйти с работы, и останется с ней вдвоем?

— А ты что сказала?

— Что не знаю, смогу ли, — ответила Наталия. — Что Генрих может днем заскочить домой, и мне не хотелось бы отсутствовать в это время.

— А она что?

— Расстроилась, похоже… — Видно было, что Наталия сама находилась во взвинченном состоянии, ее нервы больше не выдерживали опасности и напряжения. — Она моя подруга, Густав, и мне ее не хватает…

— Она любит тебя. — Ярость душила меня.

— Знаю.

— А ты ее — Нет!

— Люблю, но по-другому.

— Потому что ты любишь меня, понятно?

Когда союзники высадились в Нормандии, стало очевидным, что англичане и американцы, а также присоединившиеся к ним французы обладают неодолимым численным превосходством. Все мы знали, что поражение неизбежно, этого не понимали только те, кто продолжал слепо верить в Гитлера… «Фюрер не допустит гибели Германии; вот-вот произойдет решающий поворот в войне». Как? «С помощью какого-нибудь Wunderwaffe (Чудо-оружие)», — говорили самые упертые. Они понятия не имели, как далеко от готовности находилось это самое Wunderwaffe! Они не знали, что не существовало никакой надежды запустить действующий реактор, и тем более сделать бомбу…

Неоднократно пытался я приблизиться к Гейзенбергу, чтобы побеседовать с ним без посторонних, но всегда кто-то мешал, и снова приходилось откладывать разговор до более удобного момента. Мы не были друзьями — сомневаюсь, что он вообще мог их иметь — и лишь пару раз болтали о пустяках, не относящихся к работе. Можно сказать, мы совершенно не знали друг друга, и это делало мою задачу еще труднее.

— Можете уделить мне несколько минут?

— Конечно, Линкс. Чем могу служить?

— Хотелось бы поговорить наедине, если не возражаете.

— Хорошо, зайдите ко мне в кабинет в двенадцать, — в его взгляде появилась подозрительность.

— Спасибо, профессор.

Ровно в двенадцать я был у него.

— У нас есть общие друзья, профессор, — начал я, когда уселся на стоявший перед ним стул, чувствуя себя как студент на экзамене. — Генерал Бек, доктор Зауэрбрух, господин Попиц…

Я рассчитывал, что после перечисления этих имен между нами сразу наступит взаимопонимание. Однако намек, казалось, не достиг сознания Гейзенберга.

— Да, я их знаю, — только и сказал он.

— В каком-то смысле я их сейчас представляю, — продолжал я.

— Они просили вас встретиться со мной?

— Не совсем так, профессор… — Мне никак не удавалось нащупать правильное направление беседы.

— Тогда что же?

— Постараюсь выражаться более точно. Вы, как и мы, ненавидите нацистов…

До этого спокойно сплетенные пальцы Гейзенберга сжались, будто под воздействием электрического тока. Стало ясно, что он не готов обсуждать подобную тему с человеком, к которому не испытывает ни малейшего доверия.

— Сожалею, профессор, — произнес он сурово, — не знаю, что вам от меня надо, да и не хочу знать. Прекратим этот разговор немедленно.

— Мы все должны сделать что-то для родины, — не сдавался я. — Может быть, нам предоставляется последняя возможность. Мы рассчитываем на вас…

— Не понимаю, о чем вы говорите, профессор Линкс, — отрезал он. — Я сделаю вид, что ничего не случилось. Вы знающий математик, и я доволен вашей работой, но предпочитаю держаться подальше от политики. Мы — ученые, и единственное, что для нас имеет значение, — наша наука, будущее науки нашей страны. Если мы просто будем последовательно заниматься своим делом, то принесем родине гораздо больше пользы, чем каким-то другим образом. А сейчас прошу извинить, мне надо возвращаться в лабораторию…

Вот и все. Через несколько дней Адольф фон Рейхсвайн предпринял еще одну попытку. По крайней мере, его Гейзенберг знал лучше по «Кружку по средам». Их разговор был более откровенным, но результат оказался почти такой же. Гейзенберг выразил моральную поддержку заговору, но отказался участвовать в насилии, будучи лишь ученым, и так далее.

Вскоре, как я уже упоминал, фон Рейхсвайна схватили гестаповцы.

— Густав, у тебя есть минута? Пожалуйста, — позвала меня Марианна.

— Чего тебе?

— Сегодня утром я говорила по телефону с Наталией.

— Вот как? О чем?

— Сказала, что мы хотим ее видеть. Чтобы навестила нас в один из ближайших вечеров. Как бы на прощание. Ты мог бы попросить отгул? Как ты думаешь?

— Ты уже распоряжаешься моей жизнью? — набросился я на нее. — Ты все за меня решила, не так ли?

— Я полагала, ты согласишься…

— И что она тебе сказала?

— Что подумает. Генрих…

— Вот именно, Генрих! — заорал я. — Ты отдаешь себе отчет, в какое положение ее ставишь? Ты заставляешь ее рисковать больше, чем это необходимо! Теперь Гени с ней, здесь, в Берлине. Они спят вместе каждую ночь. Они муж и жена! Тебе это непонятно?

— Я думала…

— Ты эгоистка! — продолжал я выкрикивать безжалостно и самозабвенно. — И после этого смеешь утверждать, что она твоя лучшая подруга, что ты любишь ее? Да если бы ты действительно любила, то оставила бы Наталию в покое!

— Прости, Густав, — и снова треклятые слезы потекли по ее щекам. — Я только хотела…

На следующий день утром Генрих явился ко мне на работу. Такого еще не бывало никогда. Как только я его увидел, меня словно током пронзило — все кончено! Обо всем узнал и пришел переломать мне кости. Я даже почувствовал потребность что-то сделать: помолиться или защитить себя с помощью оружия.

— Что с тобой? — спросил он вместо приветствия. — Бледный весь. Что-нибудь случилось?

— Нет-нет, все в порядке, — мой голос дрогнул. — Какими судьбами?

— Нам надо поговорить, Густав. Дело срочное.

Я завел его в одну из институтских лабораторий рядом с той, где работал Гейзенберг со своим коллективом.

— Ну говори, в чем дело.

— Тебя вчера не было на собрании, поэтому я специально пришел, чтобы сообщить. Решение принято.

— Когда?

— 15 июля.

— Так скоро?

— Штауффенберг, наоборот, считает, что слишком поздно, — возразил Гени.

— А ты что будешь делать?

— Я останусь с Ольбрихтом дожидаться новостей из Волчьего Логова. — Говорил он спокойно, словно рассказывал об обычном рабочем дне. — Потом запустим в действие операцию «Валькирия». Будь начеку.

— За меня не беспокойся, — сказал я, запинаясь. — Буду наготове.

Теперь, когда дата стала известна, я чувствовал себя словно узник, приговоренный к смерти, которому сообщили о дне казни. Даже если переворот удастся осуществить — во что я и многие другие участники заговора не верили, хоть и не заявляли об этом вслух, — моя нынешняя жизнь не сможет продолжаться, поскольку наверняка оборвется моя связь с Наталией. Это меня и пугало больше всего: в моем распоряжении оставалось два дня, только два дня рядом с ней…

Тягостными были наши встречи 13 и 14 июля: я изо всех сил старался не выдать своей тревоги, она ни о чем не спрашивала — знала, что все равно ничего не скажу, — и так же, как я, притворялась спокойной и невозмутимой. Мы почти не разговаривали, между нами выросла стена, неодолимое отчуждение. В наших поцелуях не было страсти, скорее привычка, чем желание, а потом мы молча сидели порознь, каждый сам по себе, как два незнакомых попутчика, случайно оказавшихся в одном вагоне. Только поезд наш — мы это знали — вот-вот сойдет с рельсов.

Предполагалось, что в назначенный день я должен оставаться в своем кабинете все утро, пока со мной не свяжутся, и тут мне предстояло взять под контроль весь Институт имени кайзера Вильгельма, независимо от согласия или несогласия Гейзенберга. По плану Гитлер будет убит в полдень. Если все пройдет как задумано, к часу или двум переворот будет совершен.

В три часа по-прежнему ничего не происходило. Никакого сообщения, никакого сигнала, никакого предупреждения. Терпение мое иссякало. Наконец в половине четвертого я не выдержал и решился сам позвонить в штаб генерала Ольбрихта. Трубку снял Генрих.

— Невозможно, — лаконично сказал он с заметным разочарованием в голосе. — Целесообразно наметить новую дату, — и положил трубку.

Я почувствовал себя отвратительно. Когда тебя мучает неизвестность, нет ничего хуже, если она сгущается еще больше. Недолго думая я бросился к Наталии.

— Ты с ума сошел! — встретила она меня. — Гени может приехать в любую минуту…

— Не может, — с уверенностью сказал я. — Мы только что разговаривали. Он не освободится по крайней мере до вечера. Наталия впустила меня с большой неохотой.