Мемориал - Роман Вадимович Славацкий

зубчатыми стенами, рядом со златоглавыми храмами, в цветущем зелёном саду, в отдалении, чтобы не обжечь деревьев, была выкопана большая могила, накрытая перекрещенными железными прутьями. А рядом громоздился огромный штабель книг, рукописей, тетрадей, свитков, диковинной посуды, одежд, таинственных досок, мешков и сосудов с травами.

Чуть поодаль в роскошном покойном и просторном кресле сидел царственный властитель этого сада.

А ближе к могиле и сложенным близ неё книгам стояли двое юношей и две девушки, и в руках у одной из них горел огонь.

— Гектор! Слышишь ли ты меня? — сказал Приам.

Гермес…

— Он слышит. Говори.

— Гектор! Теперь мы уже ничем не можем помочь тебе. Это последняя почесть, какую мы способны воздать. Может быть, тебе всё равно, сын мой, но я должен сказать это. Ты был стволом Трои, колонной, подпирающей высокую кровлю великой святыни. И вот теперь тебя нет. И очень возможно, что вместе с тобой погибнет и Город. Но мне бы хотелось, чтобы ты знал — всё равно Илион и ты — неразлучны. И если кто-то из Города спасётся — он всегда будет помнить о тебе. И где только ни произнесут имя Илиона — там же вспомянут и тебя. Прощай.

— Огня! — сказал Гектор.

Но царь не слышал его.

— Успокойся, — обратился к воину бог. — Теперь уже скоро.

И тут Приаму подали факел.

— Господи! — сказала Ирэна. — Вот я отрекаюсь от прошлого. По обету, данному мной, я расстаюсь с ведовскими средствами. Пусть огонь истребит секретные орудия, позволяющие вторгаться в области Зла. И пусть никто отныне их не увидит, пусть скроются они с глаз.

— Апофеоз войны. (Август).

— Натюрморт с аттрибутами искусств (Фома, усмехаясь).

— Наверное, не одно десятилетие прошло, пока всё это было собрано… (Бэзил). — Всё-таки волхвы с востока…

Фома успокоил:

— Не жалейте. Магия — одна из дверей зла. Ирэн правильно сделала, совершив обет.

— Прощай! — сказала Эйрена и поднесла огонь к вороху бумаг и вещей на железных прутьях.

Царь протянул руку, в неё вложили факел. Приам стал обходить сруб по кругу, поджигая хворост у подножья. Огонь охватывал сухие ветви, вспыхивал, золотыми струйками тянулся вверх, бежал по брёвнам. Священнодействие совершалось в полной тишине, слышался только треск огня. Но жар солнца пока ещё был горячее костра. Брёвна всё никак не разгорались, только смола закипала и капала. Прошло несколько минут. Занялись, наконец, мелкие дрова, пламя загудело, полыхнуло, поднялось, точно прозрачный парус.

Гектор смотрел, не отрываясь, на свой труп, чётко рисующийся поверх ложа на фоне синего полотнища илионского неба. Потом воздух задрожал, пошёл зыбкими слоями под воздействием жара. Со стороны казалось, что тело оживает и движется. А когда пламя вскинулось, заревело, когда раскинулся парус огня — тело скрылось из глаз. И Гектор снова опустил голову на грудь.

— Кажется пора? — спросил Гермес.

— Я готов, — отвечал Гектор.

Воздух вокруг них стал зыбким, как от огня, и они исчезли. Впрочем, никто не заметил их исчезновения, только Кассандра.

Она видела духовными очами. И скучным и постылым казался ей обыденный мир! И если ради такого зрения нужно стать сумасшедшим — мы наденем сумасшествие, как царский плащ!

В костёр падали таинственные книги, гадания и древние путеводители по той стороне: «Книга перемен», «Книга Орфея», «Деяния Джеди из джеда Снофру — во времена славного фараона Хуфу», «Вавилонские сокровища», «Халдейская магия», «Жизнь Аполлония Тианского», «Даипнософисты», не меньше дюжины хиромантий, несколько десятков астрологических свитков, волшебные лозы и причудливые узлы, «Опыты Альберта Великого», сочинения Парацельса, Нострадамуса, труды Иоханна Фауста, «Каббала» и сочинения поздних мистиков и духовидцев. Огонь схватывал бумагу, и она мгновенно вспыхивала багряными цветами, скручивалась и спадала чёрными розами вниз, в могилу.

Летели в костёр — магические чётки, старинные доски для общения с духами, чёрные одеяния, расшитые тайными знаками. Дерево, краски и ткани вспыхивали самоцветными блёстками. От брошенных в пламя трав исходил пряный, томительный и дурманящий аромат, волны его бродили по всему саду вереницами призраков.

И нарастал ровный и грозный гул: сначала его можно было принять за голос огня, но для этого костёр был слишком мал. Духовная энергия нагнеталась в воздухе, призраки беспокойно вьюжились и стенали. И всё слышнее становился гул: как будто рядом ревел огнём исполинский костёр.

И вот уже запылал весь огромный сруб, воздух тянулся в прогалах, оставленных между брёвен, тяга всё увеличивалась, и огонь поднялся, казалось, до самого неба.

И вскоре жар стал нестерпимым, он во много раз превосходил пылание Гелиоса. И народ стал отходить всё дальше и дальше от костра. Солнце проливалось, как раскалённая смола, и смотреть на огонь было уже невыносимо.

И троянцы начали постепенно уходить в Город. Главное было сделано: тело предали огню, а костёр будет пылать ещё долго.

Небо уже стало тёмным, Селена взошла, и только на западе алыми углями дотлевал закат, а небо над зашедшим солнцем переливалось синими, опаловыми, золотыми тонами.

Из дому пролегла дорожка света от горящего окна, а в полутьме, в молочных отблесках луны и багряных бликах заката, жемчужно мерцали гроздьями цветов таинственные вишни. А внизу, где темнее были сумерки, яркими рубинами горело кострище.

Давно была разбита и сброшена в могилу алхимическая посуда, почти сгорели деревянные предметы, но бумага ещё тлела, ещё тлели тяжёлые кожаные переплёты старинных книг.

— Они долго будут гореть, — сказала Ирэн. — Пошли в дом, помянем прошлое.

Мы были как в боевом шатре. За стенами шумел лагерь, войско готовилось к ночлегу. Горела свеча, и в её тихом мерцании из мрака выступали со стен бронзовые щиты, шлемы, мечи топоры. Или это отсвечивали бронзой рамы картин, посуда, металлические украшения?

Догорал камин, и мы сидели около тлеющих углей и говорили о Трое.

— Почему всякое большое дело заканчивается пожарищем? — спрашивала Виола.

— Потому что мир — огонь, и всё на огонь обменивается, — отвечал я.

— Ты всё мусолишь своего Гераклита, Август, — отозвался Фома. — Что ж, он великий философ — и только. По большому счёту, всё его учение сводится к доброму старому экпюросису — мировому пожару, после которого вселенная возникает заново. Жалкая и совсем неутешительная перспектива.

Тут мне стало немного обидно.

— Согласись, Фома, что философия — вовсе не успокоительное лекарство. А что до катастрофизма, то разве Библия не о том же самом толкует?

— Как ты наивен! Библия, прежде всего, говорит о вещах, не поддающихся уничтожению. О духе. Пойми: греческая философия и, прежде всего — нежно любимый тобою Гераклит — исповедуют какую-то дурную бесконечность, бессмысленно повторяющиеся жизненные циклы. Дубовая индоарийская идея!

— А у твоих семитов лучше?

— Да, лучше. Еврейство и