В городе древнем - Сергей Антонов

Как это ни существенно, главным было другое: Леночка едет в Дебрянск! Фразу о приезде Латохин прочел несколько раз: нет ли ошибки? В самом деле приедет?! В Дебрянск?! Убедившись, что все действительно так, Латохин забеспокоился: где Леночка будет жить? На чем спать? Удастся ли раздобыть хотя бы соломенный матрас?.. Он мог бы отдать ей свой топчан, но захочет ли пустить еще одного человека в сарайчик Аня Ситникова?

Однако все его опасения и суета оказались совершенно напрасными: едва Аня Ситникова узнала, что Лена приедет в Дебрянск, всплеснула руками.

— Приедет? — обрадовалась она. — Жива? Господи!.. — И бросилась к своей постели, как будто Леночка была уже в сарайчике, и стала взбивать подушку. — На твоем топчане бока обломаешь, а у меня — перина! Здесь и уложим…

— Тетя Аня, а вы где?..

Аня Ситникова махнула рукой:

— Где я? Пойдем с Раей к Беликовым и проживем неделю! Такое дело!

— Тетя Аня, куда же вы пойдете? Зачем? — всполошился Латохин.

Аня Ситникова склонила голову на плечо, посмотрела на Латохина с печалью и сочувствием:

— Неужели же я ничего не понимаю? Круглая дура и пень пнем и та на моем месте сделала бы то же самое… Господи, господи! Столько на людей напастей и бед! Ведь в каком аду была! Так почему же эту неделю не пожить? Не знаю, кто она тебе: невеста, жена. Да и не мое это дело… Оставайтесь здесь и живите… Живите, живите…

Последние слова были произнесены совсем незнакомым Латохину голосом. Аня Ситникова опустилась на стул и молча сидела, сгорбившись. Потом быстро смахнула пальцами слезы. Латохин подошел к ней:

— Тетя Аня… Тетя Аня… — Он неумело погладил ее по плечу, успокаивая.

Аня Ситникова встала:

— Ладно, Сереженька… У меня уж, видно, ничего не будет, так хоть вы поживите…

Муж Ситниковой, столяр мебельной фабрики, был убит в первые месяцы войны. С тех пор тридцатидевятилетняя женщина не то что постарела или осунулась, а стала какой-то бесцветной на вид, неопределенных лет. Ей можно было дать и пятьдесят, и меньше, и еще больше…

«Поживите…» Латохин как-то не сразу сообразил, что в разговоре совершенно не учитывалась другая сторона — Леночка. Только он, Латохин! Как будто законная жена возвращается к своему законному мужу… Сначала он поддался обаянию и заманчивости, что ли, слов умудренной житейским опытом, как казалось Сергею, Ани Ситниковой. Но прошло время и «обстановка на фронтах» представилась Латохину в более реальном виде: какая же Леночка ему жена? Да и, поселив ее у себя в сарайчике, где, кроме него и ее, никого не будет, не склоняет ли он ее к тому, о чем Леночка, быть может, и думать не думала, и гадать не гадала? По крайней мере, не поступает ли он бестактно, не торопит ли он события?

Но все его сомнения застилала радость: «Едет! Едет! Едет!»

Поезд опаздывал, и пассажиры, заслышав далекий гудок или стук колес, похватав мешки и свертки, корзины и чемоданы, узлы и ящики, выбегали из сарайчика и, обходя развалины вокзала, устремлялись на перрон. Но это все грохотали воинские транзитные: на запад, на запад. Кто оставался на перроне, кто, а таких было большинство, уходил опять в сарайчик до следующего гудка.

Латохин, хотя и решил не суетиться, как это подобает опытным солдатам, однако тоже поддался атмосфере нервного ожидания и тоже не мог не бегать на перрон и обратно. А если все-таки пассажирский? Леночка лихо соскочит с подножки, глазами будет жадно искать его, а он в сарайчике сидит… Уж лучше лишний раз сбегать…

И вот, когда уже казалось, что пассажирский и не придет сегодня, из-за мылинского невысокого леска показался паровоз, потянулись вагоны с окнами и невысокими трубами: пассажирский! Паровоз, обдав стоявших на перроне паром, с шумом проскочил мимо, уже тормозя… Еще минута, и поезд совсем замедлил ход, остановился.

Пассажиры с вещами сгрудились у вагона, пихали свой скарб на подножки, пытались просунуть или закинуть его в тамбур… На них кричали, не пускали: мест не было… Вдруг толпа ринулась к вагону в конце поезда: там пускали…

Вот уже пассажиров на перроне почти не стало: каким-то непонятным образом они рассосались по вагонам; вот уже паровоз дает гудок, вот уже отчаяннее кричат те, кто не сумел втиснуться хотя бы в тамбур… Леночки нет…

— По местам, ребята! — слышится чья-то команда. Группа солдат и два лейтенанта, стоявшие почти что посередине перрона, с кем-то прощаются, спешат к своему вагону…

И когда они разошлись, Латохин увидел Леночку: стоит, машет рукой вслед поезду. Он подбежал к ней, обнял, а она все еще никак не могла переключиться с прощания на встречу… И только через минуту-другую уткнулась лицом ему в шею и тихонько всхлипнула… Сергей почувствовал ее горячие, обжигающие слезы. Он крепче прижал ее к себе. Потом Леночка рывком отстранилась от него и, улыбаясь ему сквозь слезы, прерывисто выдохнула:

— Ну ладно… Здравствуй, Сереженька… Ну, покажись, какой ты теперь стал! — Она внимательно оглядела его и тихо прошептала: — Ой, Сережа, Сережа!.. Мне даже не верится… И ты… И наш Дебрянск…

Она повернулась, чтобы взглянуть на город, но тополя мешали ей увидеть его. Однако она догадывалась, что предстанет ее глазам, Сережа писал…

— Пойдем… — попросила она. — Ночевать-то есть где? Где ты меня устроишь?

— Есть… Есть… — Латохин взял Леночкин чемоданчик, снял с нее заплечный мешок.

— Я в любой землянке, лишь бы не на улице…

— Ты знаешь, тетя Аня Ситникова предлагает нам свой сарайчик…

— А сама?

— Сама к знакомым пойдет с дочкой. Поверь, я ни о чем таком ее не просил. Даже не заикнулся. Муж ее убит, и она как-то по-особенному относится и ко мне, и к тебе. К нам обоим…

Они вышли на вокзальную площадь, и Леночка невольно остановилась. То, что предстало ее глазам, конечно, трудно вообразить, если и опишут словами не один раз…

Латохин стоял рядом молча: пусть впитает в себя горечь свидания с родным городом. С городом, которого нет… Эту картину не загородишь, не утаишь, не прикроешь…

— Так куда мы, Сережа? — тихо спрашивает Леночка. — Говоришь, сарайчик… — И совершенно неожиданно для Латохина: — Ой, Сережа!.. Если хочешь, пусть это и будет нашей свадьбой… Пока живы!

Весть о том, что, оставив карточки, исчезла Нина Ободова, быстро разнеслась по городу.

Захаров срочно вызвал Турина.

Встретил его он, стоя за столом, держа руки в карманах брюк, что было верным признаком недовольства.

— Что там у тебя происходит, Иван Петрович? — спросил сдержанно и холодно. — Что с Ободовой?

— Ни товарищи по работе, ни милиция, ни Цугуриев, к сожалению, ничего о ней не знают.

— Не будем, товарищ Турин, прятаться за других: милиция, друзья, Цугуриев… Что известно райкому комсомола, товарищ Турин?! Райкому.

— Райком тоже ничего не знает, Николай Николаевич.

Захаров помолчал, напряженно раздумывая, потом спросил:

— Карточки, говорят, оставила?

— Да.

— Мы ничего толком не знаем, а в городе молва, что комсомолки руки на себя накладывают…

— Ходят такие слухи… Только она, Николай Николаевич, не комсомолка, — уточнил Турин, — и одна.

— А тебе нужен десяток, сотня? Так?

— Нет, Николай Николаевич…

— Почему же в городе говорят, что Ободова — комсомолка?

— Она действительно была членом ВЛКСМ, и, пожалуй, даже активным, до войны. Но запятнала себя во время оккупации, и мы ее в комсомоле не восстановили.

— Почему же Ободова осталась в памяти людей не как «запятнавшая себя», а как комсомолка?

— Не знаю, Николай Николаевич. Для этого достаточных оснований нет. Многим известно, что она путалась с немцами, с офицерами…

— Те, кто путался с немцами, переживать, считать себя замаранными не будут. Утрутся — и все! А Ободова, выходит, очень переживала. Страдала! Что-то здесь не так! Где же она?

Такой постановки вопроса Турин не ожидал.

Что здесь непонятного? Наверное, покончила с собой. Не в бывшей церкви, так в реке, не в реке, так в пруду… Турин твердо знал, что самоубийством кончали люди, запутавшиеся в личных отношениях, люди изломанные и духовно опустошенные, у которых нет в жизни большой цели… Под одну из таких категорий и подходила Ободова. О чем тут раздумывать? Конечно, жаль человека, но причина гибели ясна.

— Николай Николаевич, по-моему, конец ее закономерен…

— Что же тут закономерного? Как она относилась к работе? К тяжелой работе на стройке?

— Говорят, добросовестно. Хорошо работала… Замаливала грехи…

— Непонятно… На работе ее не обижали? Никаких осложнений не было?

— Да вроде нет, Николай Николаевич. Товарищи к ней относились неплохо.

— Что же, крах личной жизни — у такой еще девочки? Неудачная любовь?

— Не думаю… Какая там, Николай Николаевич, любовь! — Турин махнул рукой. — Смазливая… Ступила не на тот путь и запуталась, — тянул Ваня Турин свою линию. — Пьяной ее видели. Ночью встречали…