Исправленному верить (сборник) - Татьяна Минина

Верным отдых тоже нужен. Вот Николай Лукич пропустил уставную чарку да принялся пилить ножом шкворчащую, истекающую чесночным ароматом домашнюю колбаску. А рядышком греча с грибочками парит, огурчики малосольные красуются…

Как мы уже говорили, трактир хороший, да и трактирщик – славный малый. Кухня у него простецкая, но добротная, потому с годик тому и довелось ему перебраться из какой-то вовсе несусветной дыры в Грибовку. Обжился на диво быстро, успел подхватить за себя местную – да не абы какую девку, а дочь хозяина лесного склада. Прямо после комиссии свадьбу сыграли, теперь ждут прибавления в семействе да строят планы. Широкие. Вот и сам владелец заведения, принес жандарму самовар. Лично.

– Надо мне, – говорит, – поднять сервировку. Со своим серебром я уж и для уездного города сгожусь…

Николай Лукич добро щурится, промакивает салфеткой сытый пот.

– А на губернский?

– На губернский не потяну, что вы. Там нужен совсем другой капитал, одним серебром не отделаешься. Хрустали-с потребны, да и прибор придется расширить. Большим господам сервировать – разных ножей и вилок нужно до полусотни. Я и сам их применение знаю исключительно книжно – читывал, из любознательности. Нет-с, пока не потяну… Чу! Вот и венская «Стрела». Простите покорнейше – вас покину. Вдруг едок случится?

Жандарм кивнул. Деньги трактирщик, понятно, не на его обедах наживает. И все же трапеза многое теряет без толкового собеседника, а с венского экспресса, что у Грибовки лишь притормаживает, пассажиров ждать не приходится.

За окнами – тени реденького «общества», встречающего-провожающего поезд от Первопрестольной. Вот ложечка звякнула – учительница отставила стакан. Тоже на платформу торопится, хотя до собственного поезда могла бы еще один «эгоист» выкушать. Ну что такое, по грибовским-то меркам, четыре стакана, которые входят в нутро самовара на одну персону? Разминка перед настоящим чаепитием, никак не более. Но Вера Степановна – часть станционного общества. А вот жандарм – не совсем.

Николай Лукич улыбается. Читывал старые отчеты. Ох и подозрительной по молодости учительница была! Сочувствие подрывному элементу, контрабандная литературка. Затем и приехала – это у них тогда называлось: «хождение в народ»… Сходила вот, присмотрелась к народу. Странно, что осталась да прижилась. Учит. Не крамоле, а письму да счету. Известно: комиссия за грамотных подати сбавляет. Не недоимки, тут мужику все равно: кто может, платит, кто не может – прощай, не прощай, ничего не внесет. Именно подать на три будущих года – столько, сколько малец в школу отбегает. А уж если у грамотного откроется дар…

За всю здешнюю службу жандарм не видал, чтобы на станции останавливался гладкий, зализанный, как днище лодки, состав. Скорость сбрасывает всегда, следуя мертвой путейской инструкции: господа из синих и желтых вагонов спрыгиванием на ходу не балуются, а зеленых, третьего класса, в этом поезде нет. Так что зря венская «Стрела» шипит тормозами и сбрасывает ход, теряет минуты… Мелькала бы себе мимо окон на полной скорости!

Может, к проходу экспресса не собиралось бы на перроне станционное общество. Вот глупая традиция! Начальник станции – это понятно, он отвечает за порядок на перегоне. Стоит на месте – значит, все хорошо, бомб под полотном нет… В семьдесят втором году, помнится, подрывной элемент – не с того ли и прозвание? – вместо царского поезда как раз венскую «Стрелу» на воздух и поднял. Ну и сотню душ невинных на небо – вместе с серебристыми паровозами и синими вагонами. Они у царского поезда окрашены точно как в обычном первом классе, не отличить.

Расписание есть расписание – «Стрела» стучит мимо Грибовки медленно и размеренно, позволяя рассмотреть редкие скучающие лица за окнами мягких вагонов. Что им, проезжим, с того, что дочери начальника станции ради этой минуты полдня наряжались, а доктор распахнул пиджак, чтобы видно было золотую цепочку при часах, да тросточку прихватил, по-английски. Мазнут взглядом… И какой-нибудь третий секретарь австрийского посольства презрительно скажет:

– Потемкинские деревни… В этой области в прошлом году был недород. Неужели русские думают, что кто-то поверит в такую декорацию?

Европа до сих пор судит о России по временам Севастополя, словно у них часы отстают лет на полста! А что недород уезду, в котором, слава богу, нет малоземелья? Меньше хлеба на продажу, только всего. Декораций тоже никаких нет. Есть тягучая тоска маленькой станции, которая не желает превращаться в село, вот и цепляется за пролетающие мимо серебряные стрелы. Да вахмистр и сам бы вышел к поезду, в надежде поймать взгляд настоящего, не воображаемого соперника по большой игре на царства и престолы… Но судьба жандарма быть малость в стороне от общества. Всегда рядом и никогда вместе!

Длинные вечерние тени вагонов за окном проходят особенно медленно и вальяжно. Скрип тормозов, шипение пара – и тяжелый откат остановившейся махины слился с дребезгом меленько зарешеченных окон. Явление! Персона. По меркам Грибовки, даже армейский поручик при украшенном желтой полосой литере – бесплатный проезд не выше второго класса – значительная личность. Но глаза станционного общества уставлены вперед, за водораздел между желтым и синим, на головные вагоны. Значит, проводник распахнул широкую дверь первого класса, выставил лесенку… Тишина. Стукнула в окно чья-то трость, свалилась с одной из теней шляпа, весело катится по перрону… Супруга и дочери начальника станции разочарованно выдыхают. Значит, на жениха не похоже. Неужели инспекция по грибовские железнодорожные души?

Крысов не спеша встал из-за стола, одернул мундир, нахлобучил фуражку. Зыркнул в зеркало – прямо ли сидит. На сей раз явно произошло нечто, настоятельно требующее присутствия жандарма, если не из соображений службы, то из обычного любопытства. Пока дошел до дверей – поезд тронулся, синие вагоны стучат мимо, все быстрей и быстрей. Вот и желтые пошли… Над платформой ярится скороговоркой начальник станции:

– Тащите чемоданы, ироды! Совсем отвыкли от приличной публики! – и тут же вовсе иным тоном: – Пожалуйте к нам на вокзал, ваше благородие! Отсюда и экипаж вам сыщем.

Служащие, вне зависимости от числа лычек на контрпогончиках, суетятся и мешают друг другу. Зрители изображают немую сцену – не из «Ревизора», оптимистичней. Доктор застыл столбом, летний вечерний ветерок ворошит коротко и неровно стриженную голову. Удравшая шляпа была его. Телеграфист вынул из карманов, казалось, навеки прописанные там руки и, не зная куда девать, развел в стороны. А среди зеленых с серебром железнодорожных мундиров мелькает длиннополый, военного кроя, сюртук, и звенит бойкий, мальчишеский голосок: