Венецианский бархат - Мишель Ловрик

Быть может, радость, которую доставляет мне супруга, стоит мне некоторых потерь в stamperia. Я испытываю чувство вины (за то, что иногда встаю поздно или спешу домой к ней по вечерам), когда смотрю на то, как наша грубая краска оставляет накипь на печатных формах, заставляя их задыхаться. Высыхая, она становится тусклой, размазанной и неприятной для глаза. Мы не можем позволить себе кипятить льняную олифу так долго, как это делает Жансон, а когда нагреваем лак в формовочной краске, то он подгорает и обретает багряный оттенок, теряя свою первоначальную яркость и сочность. Если же мы пытаемся сэкономить на дорогой формовочной краске, уменьшая ее концентрацию, она становится нестерпимо бледной.

Должен заметить, что Жансон использует черную краску, обладающую таким блеском и глянцем, какого я не смог добиться ни разу за три года работы: она похожа на бархат, густая и страстная. И столь роскошный состав он наносит на бумагу, отличающуюся безупречно элегантной текстурой и оттенком, причем настолько однородную по качеству, что мне хочется плакать. У него никогда не случается клякс! Нет, разумеется, они неизбежно должны быть, но он настолько тщеславен, что не выпускает такие листы за пределы своей stamperia. Я представляю, как по вечерам он тщательно рассматривает каждый фолиант, в клочья разрывая листы, на которых обнаруживается хоть малейший изъян, а я в это время нежусь в объятиях Люссиеты, начисто позабыв о работе.

Венецианцы все чаще говорят, что Жансон печатает ничуть не хуже того, как пишет Фелис или рисует Беллини! Господь свидетель, я не тщеславен, но мне больно слышать это, поскольку я хотел бы видеть себя на его месте.

Я вынужден уступить ему пальму первенства. Жансон нанимает самых лучших редакторов, таких, как латинист Огнибене да Лониго, этот льстец и подхалим Гонзаков из Монтовы, – и ради престижа, и ради привлечения новых клиентов, – или помешанный автор крестильных стихотворений Антонио Корнаццано. Мне больно видеть, что и мои собственные люди не могут устоять перед его посулами. Я более не могу доверять Меруле, поскольку он раскачивается, как маятник, между мной и Жансоном. Еще одним двурушником стал Джероламо Скуарцафико, который в прошлом году помогал мне издать на итальянском Библию и редактировал для меня труды Боккаччо на латыни, – он тоже переметнулся на другую сторону!

И лишь молодой Бруно Угуччионе остается мне верен, но до меня доходят слухи, что он безнадежно влюблен в какую-то жестокую женщину старше его, которая отвратительно обращается с ним и гонит его от себя. Бруно утратил присущие ему ранее блеск и элегантность в работе: он выполняет свои обязанности, оставаясь неизменно аккуратным, но я знаю, что все его мысли занимает один лишь Катулл, а, как Вы легко можете себе представить, это – последнее, о чем я готов в данный момент говорить и думать.

Все это не имело бы особого значения, если бы не нынешнее состояние рынка. Он переполнен книгами. Ему нужны новинки.

И знаете что? Жансон печатает небольшие молитвенники, которые ухитряется продавать дороже тех, что имеют нормальные размеры! Я ненавижу эти карманные требники! (Да простит меня Господь.) Они – типичное свидетельство гениальности Жансона. Его бумагу, которая тоньше и мягче нашей, можно сложить в маленький формат, не требующий большой книги, что в раскрытом виде похожа на разверстую могилу. Любой может носить их в рукаве, их вполне удобно держать в руке, заучивая отрывки наизусть. В этой миниатюризации присутствует некая изысканная утонченность. Разумеется, она пришлась венецианцам по душе, и они расхаживают по городу с маленькими молитвенниками в руках, словно с любимыми домашними животными, рекламируя изделия Жансона.

Я делаю все, что могу, чтобы удержать голову над водой. Я вступил в партнерство с Иоганном ди Колонья, который недавно женился на прелестной вдове моего дорогого брата Паоле, и Иоганном из Мантхена. Оба они привлекли к работе известных ученых и корректоров.

Не представляю, что еще мы можем сделать, разве что отрастить плавники и жабры, превратившись в венецианцев… Иногда мне снится, что это происходит со мною на самом деле. Я начинаю чувствовать себя, как дома, в своей sestiere[122], с недоверием глядя на лица людей из Каннареджио или Санта-Кроче, а потом с улыбкой напоминаю себе, что все они – венецианцы, а я – всего лишь чужеземец.

Кроме того, я должен рассказать Вам кое-что еще.

Как Вы и подозревали, Катулл вызвал немалое брожение умов. В Мурано отыскался некий полоумный священник, жаждущий моей крови. Откуда-то стало известно, что я подумываю о том, чтобы напечатать его, и этот клирик использует Катулла в качестве примера того, что новое печатное дело – это происки самого дьявола и что мы публикуем одни только непристойности и языческую литературу. Я предвижу с этой стороны дальнейшие неприятности. Едва ли я смогу защитить книгу. Она оказывает возбуждающее действие на мои чресла, если хотите знать правду. Благодарю Вас за честность, с которой Вы отписали мне, что отрывки поэм, которые я отправил Вам в прошлом месяце, произвели тот же самый эффект и на Вас. Но это – творчество, и это – жизнь, и я не хотел бы ограждать от него публику только ради спасения собственной шкуры.

Итак, несмотря ни на что, я все еще думаю о том, чтобы опубликовать Катулла.

Ваш храбрый сын,

Кто-то может упрекнуть меня в том, что я слишком много денег трачу на продукты, когда мы совсем не богаты, а дела идут вовсе не блестяще с тех пор, как рядом с нами обосновался Жансон со своим печатным станком. Я решительно не согласна! Еда – нечто большее, нежели то, что вы кладете в рот. Если все сделать правильно, то она согревает еще и душу. Поэтому я покупаю все вкусные продукты, какие только могу найти.

Когда я иду на рынок, отличная еда искушает мою вытянутую руку и насмехается над моим кошельком, который далеко не так полон, как мое желание доставить удовольствие своему мужу. Я смотрю на каждый осенний персик, на каждый абрикос и спрашиваю, будет ли ему приятно съесть их. В корзину я укладываю только свежий инжир, с хвостика которого еще стекает молоко.

И это несмотря на то, что в последнее время голова моя занята и совершенно другими вещами.

Я пытаюсь разговаривать с другими женами на Риальто. С самым невинным видом, разумеется. И делаю вид, что предмет беседы меня ничуть не занимает.