Пилигрим - Тимоти Финдли

Комната была залита солнечным светом. Окна открыты настежь. Пациент с воображаемым пером нашел новый способ самовыражения и начал писать послание на стене у двери. Schwester Дора вязала шарф для своей любимой пациентки. Остальные, уйдя в себя, сидели, смотрели и слушали.

Внезапно в коридоре раздался шум, топот и крики: «Стой! Стой!»

Через пару секунд дверь распахнулась, и в комнату ворвался Пилигрим в купальном халате и шлепанцах. Кесслер собирался отвести его вниз, в купальни, чтобы успокоить после ночного кошмара, но Пилигрим побежал к музыкальной комнате, стуча на бегу во все двери.

Когда он ворвался в комнату, Блавинская как раз подошла к концу своей сольной партии. Она села на пол, склонилась над вытянутой левой ногой и начала исполнять знаменитый финал, трепеща руками, опустив голову и выгнув спину.

Пилигрим был неузнаваем. Он совершенно потерял над собой контроль. Лицо его казалось маской ярости — глаза широко распахнуты, из приоткрытого рта течет пена и слюна. Словно гепард, преследующий добычу, он в три прыжка добрался до граммофона, отломал от него ручку с иголкой и швырнул ее в ближайшее открытое окно. На пол посыпались осколки разбитого стекла.

Блавинская подняла голову в полной уверенности, что на клинику налетел торнадо. Женщина с синдромом Шумана взвизгнула, ринулась в угол и села на корточки. Человек с воображаемым пером застыл у стены, подняв правую руку и прижимаясь к гипсовой обшивке лбом.

Schwester Дора встала, отложила вязанье и шагнула в сторону Блавинской — однако Пилигрим преградил ей путь.

Он поднял граммофон и с размаху бросил его на пол. Корпус раскололся надвое, все механические внутренности вывалились наружу. Пилигрим принялся за альбомы с пластинками. Он швырял их во все четыре стены, разбивая вдребезги. То ли по случайности, то ли по злому умыслу пластинка «Сценок детства» Шумана попала в пианистку, скорчившуюся в углу, и нанесла ей рану, которую пришлось потом зашивать.

Кесслер пытался поймать своего пациента, но Пилигрим в приливе маниакальной энергии уворачивался, как угорь. Он казался юным атлетом, бегуном или гимнастом. Схватив поверженную на пол виолончель, Пилигрим начал пинать ее с криками:

— К черту музыку! К черту искусство! К черту красоту! Убей! Убей! Убей!

Потом он расколошматил скрипку, а ее останками начал крушить застекленные шкафчики, где хранились либретто и партитуры, которыми так гордилась музыкальная библиотека.

Кесслеру наконец удалось схватить его — как раз когда Пилигрим собирался ткнуть спицами Schwester Доры с недовязанным шарфом себе в лицо.

Когда Кесслер уложил пациента на пол и заломил ему за спину руки, графиня Блавинская вскрикнула: «Не надо!» — и Пилигрим сдался.

На помощь Кесслеру, сидевшему на спине у Пилигрима, пришла Schwester Дора. Когда пациент пытался вырваться, она выворачивала ему руки.

Пять минут спустя. прибежали санитары и надели на Пилигрима смирительную рубашку. Он плюнул Кесслеру в лицо, издал животный вопль и лишился чувств.

Позже, когда Юнгу рассказали о случившемся, а Пилигрим немного успокоился, Кесслера спросили, что, по его мнению, могло вызвать такую буйную вспышку.

— Он соснул после обеда, — ответил Кесслер, — и ему, по-видимому, что-то приснилось. Когда я вошел, он кричал — не знаю что, но кричал. Я раздел его и облачил в халат, чтобы отвести в купальни. Мне думалось, вода успокоит его. Он все кричал: «Это никогда не кончится! Это никогда не кончится!» Что он имел в виду, я так и не понял. Еще он добавил одно слово, которое я никогда от него не слышал: «самолет».

— Самолет?

— Самолет. Он повторял его снова и снова. «Самолет! Самолет!» А потом удрал от меня и переломал все эти вещи.

Юнг покачал головой.

— Самолет? Это что-то новенькое.

— Да, сэр. Я лично их еще не видел, — откликнулся Кесслер.

— Я тоже, — сказал Юнг. А потом, даже не сознавая, что говорит, прошептал: — Но мне кажется, мы их увидим.

— Да, сэр. Мне тоже так кажется.

Книга пятая

Пилигрима поместили в обитую мягкой обшивкой камеру, где он не мог себя поранить. У него появилось два новых санитара или, вернее, надзирателя. Так называли тех, кто присматривал за самыми буйными пациентами. Кесслера отпустили на неделю домой. Он согласился — при условии, что, если мистер Пилигрим позовет его, он вернется.

Одним из надзирателей был светловолосый и безобидный на вид гигант по имени Вольф. Его наняли исключительно за физическую силу. Он никак не выказывал своего отношения к пациентам — разве что с готовностью усмирял их, когда те выходили из себя. Внешность Вольфа подчеркивала его добродушный нрав. Широко раскрытые глаза, ласковая улыбка… Он казался невинным ребенком, для которого каждый день — Рождество.

Второй надзиратель, Шварцкопф, был полной противоположностью Вольфу. То, что он садист, было видно с первого взгляда. Он смотрел на Пилигрима сквозь прищур и хрустел пальцами, высовывая между зубов кончик языка, словно воспринимал каждого пациента как противника в матче по борьбе. Он тоже был сильный — невысокий, но крепкий и коренастый.

Первые два дня после буйной выходки Пилигрима держали на транквилизаторах и обращались с ним как с ребенком. Он мочился в кровать, вылезал из пижамы, его приходилось кормить через трубочку, чтобы предотвратить обезвоживание организма.

На третий день Пилигрим пришел в себя.

Он задал только два вопроса: «Где мои голуби и голубки?» и «Почему все белое?»

Поскольку на четвертый день вид у него был вполне мирный, по настоянию доктора Юнга с Пилигрима сняли ремни.

— Он высокий! — сказал Шварцкопф. — Его ноги могут быть опасны.

Вольф взял на себя труд отстегнуть ремни, которыми руки Пилигрима были привязаны к кровати. Шварцкопф сел на ступни пациента и положил ладони ему на колени.

В комнате был довольно низкий потолок и ни единого окна.

Воздух освежался вентиляционной системой, вмонтированной в стену и выходившей через ряд металлических экранов наружу. Шварцкопф почти никогда не мылся. От него воняло. Это было одно из орудий устрашения пациентов. Пилигрим наблюдал за ним сквозь полузакрытые глаза.

Развязать ремни оказалось не так-то просто. Вольф возился над ними, изо всех сил стараясь не причинить Пилигриму боли, пока он освобоЖдал его запястья и лодыжки.

Наконец ему это удалось. Пилигрим почувствовал циркуляцию крови в затекших членах.

Он не промолвил ни слова и не пошевелился.

Он не пытался высвободить конечности или открыть глаза.

Шварцкопф встал.

— Ты сейчас стоять, — сказал он на своем неправильном английском.

Пилигрим посмотрел на Вольфа.

Тот нагнулся и приподнял пациента за плечи, помогая ему сесть.

— Ноги! — сказал Пилигрим.

Шварцкопф взял его за щиколотки и сбросил ступни вниз.

Те шлепнулись на пол, отдавшись болью во всех косточках, с таким стуком, словно кто-то захлопнул дверь.

Вольф встал с другой стороны кровати.

Шварцкопф, не сводя с пациента глаз, погладил большим пальцем свой подбородок так, как будто хотел, чтобы там выросла бородка. Потом шагнул назад и велел Пилигриму:

— Говори!

— Я хочу своих голубей и голубок, — сказал Пилигрим.

— Своих голубчиков? — ухмыльнулся Шварцкопф.

— Да.

— Я найду их и принесу завтра, — пообещал Шварцкопф.

Пилигрим кивнул.

— Я бы поел немного супа, — сказал он.

Утром, когда Вольф повел Пилигрима в туалет, Шварцкопф принес что-то, завернутое в полотенце. Он весело скалился.

— Тыхотел, — сказал он и положил сверток в ногах кровати.

— Я пока ничего не хочу, — ответил Пилигрим.

— Нет, — возразил Шварцкопф.. — Тыхотел — я принес.

С этими словами он развернул полотенце, в котором оказались две тушки — розовой голубки и сизого голубя.

— Могу зажарить их на завтрак, если желаешь.

Пилигрима пришлось еще неделю держать привязанным к кровати. Кесслер вернулся в клинику, Шварцкопфа уволили.

Больше разговоров о голубях и голубках никто не заводил. Кесслер похоронил мертвых птичек под деревом в саду. Укладывая их в ямку, он разгладил им крылья и прошептал единственное слово: «Простите». Рубиновые глаза были закрыты, а земля, падавшая на них, пахла сосновыми шишками, грибами и дождем.

В субботу, восьмого июня, Эмма впервые после выкидыша встала с постели — и в тот же день Вольф в последний раз снял ремни с запястий и щиколоток Пилигрима.

Эмма села к окну. Лотта принесла ей завтрак вместе с утренней газетой. Эмма попросила газету, поскольку решила: «Мир все еще существует, и мне лучше в него вернуться».

Пилигрим сидел на краешке кровати, а Кесслер кормил его апельсином, тостом, мармеладом и поил чаем. О птицах не вспоминали. Вольфа сослали на кухню, где он пил кофе и глядел на плиты и печи, словно ожидая, что они с ним заговорят. Сам он сидел молча.