Твоя К. - Тереза Ревэй

Олимпийские игры 1936 года оказались поводом для любителей сборищ устраивать обеды и пышные празднования. Концерты, фейерверки, показы мод, тысячи иностранных гостей. Берлин походил на наряженного в воскресный костюм ребенка, которого родители специально решили показать гостям. Несколькими днями ранее Макс получил от «Die Dame» заказ сделать фоторепортаж, который иллюстрировал бы газетную статью с советами, как необходимо одеваться, с целью показать всему миру элегантность немецкой одежды. Прочитав статью, Сара рассмеялась, так как нигде не упоминалось об униформе, которую провозглашал правящий режим. Теперь речь шла о приталенных костюмах, вечерних и нарядных платьях. В статье журналист уточнил, какой должна быть идеальная длина юбок, цвета и подходящие аксессуары. С циничной манерой нацисты позаботились о том, чтобы на время проведения Олимпийских игр скрыть признаки травли евреев. Куда-то подевались выкрашенные в желтый цвет скамейки в Тиргартене, предназначенные для них, на две недели исчезли из продажи тиражи антисемитского журнала «Der Stormer»[45].

На стадионах нельзя было появляться в нацистской униформе. Ничто не должно было омрачить картину блистающей Германии, которая поднимала голову и верила в будущее.

В эти дни Макс был на приеме у Иоахима фон Риббентропа по случаю его назначения послом в Лондоне, где рекой текло померанское шампанское; на обеде у Курта и Мариетты, во время которого гостей развлекали акробаты; на приеме у Герингов, где гвоздем вечера стал воздушный парад. Теперь ему осталось только побывать на балу, организованном четой Геббельс в тот же вечер на Пфауенинсель[46] возле Потсдама. «Надо брать отпуск», — думал Макс, вытирая платком лоб. Его белая рубашка была мокрой от пота и неприятно прилипала к спине. Когда он услышал начальственный голос Лени, то решил покинуть укрытие, прежде чем она начнет отчитывать его за бездействие.

Ксения приехала в Берлин со смешанным чувством любопытства и понимания. Габриель хотел побывать на Олимпийских играх, а также увидеть собственными глазами ту Германию, которая ввела войска в демилитаризованную Рейнскую область в ущерб Франции и другим странам, подписавшим пакт в Локарно[47]. К тому же некоторые из его важных клиентов сотрудничали с немецкими предприятиями.

Удивленный отсутствием энтузиазма у своей супруги, Габриель списал ее колебания на нежелание в первый раз в жизни расставаться с дочерью. Отчасти это было правдой. В ночь перед отъездом Ксения не сомкнула глаз, вспоминая о показах мод месье Ривьера, о нетерпеливой Тане, ее соседке по комнате, о ее порывах и неистовстве, родившихся от чувства несправедливости и бессилия, к которому она привыкла. Когда-то все эти смешанные эмоции проявили себя эхом в гудящей немецкой столице. Там она почувствовала вкус к свободе, к дерзости. Там она стала женщиной. Для Ксении Осолиной Берлин навсегда останется городом отваги, желания и всего, что с этим связано.

Оказавшись снова в отеле «Адлон», Ксения подумала, что вернулась домой. Габриель взял ее посмотреть несколько соревнований по атлетике и конному спорту, где они наблюдали триумф немецких наездников. Они гуляли по городу, были на нескольких приемах. Но с каждым разом Ксения становилась все более рассеянной. Ей никак не удавалось разделить энтузиазм супруга, который был совершенно покорен любезностью берлинцев и овациями восторженных толп, которые собирались на цветочных террасах и безупречно чистых улицах. Габриель общался с деловыми людьми, не скрывая своего восхищения уверенностью промышленников и чиновников. Будучи человеком осмотрительным, он не мог не восхищаться их чувством силы. С горящими глазами Габриель предсказывал большие перспективы для своих клиентов. Но все это проходило мимо Ксении.

Тополя самой красивой улицы города уступили место ряду белых колонн, верхушки которых были украшены орлами с распростертыми крыльями и свастикой — древним восточным знаком, символизирующим солнце, который Гитлер избрал своей эмблемой в знак чистоты арийской расы. Фасады домов были красными от развешанных широких нацистских знамен. На фронтонах недавно построенных домов Ксения замечала свастики, выложенные камнем, мозаикой и фризами, которые были дороги руководителям страны, так же как коричневая и черная униформа, которую можно было увидеть на Вильгельмштрассе. Ксения больше не ощущала беззаботного возбуждения прошлых лет, скорее, все вызывало тоску. На каждом углу был отпечаток тоталитаризма, и временами Ксении казалось, что она задыхается.

— Прогнило что-то в стране Адольфа Гитлера, — прошептала она, пародируя Шекспира.

— Совершенно верно, — поддержала ее Софья фон Ашенгер. — В них всех словно дьявол вселился. Они демонстрируют иностранцам свои улыбающиеся физиономии, а в это время невиновные гниют в тюрьмах. Они нарушают все международные соглашения, но никто на это не реагирует.

Две женщины держались в стороне от толпы гостей в садах на Пфауенинсель. В былые времена в них устраивали приемы для европейской аристократии, но в тот вечер там веселились гости министра пропаганды Геббельса.

Тысячи развешанных на деревьях фонарей освещали сумерки. По зеленым газонам прохаживались павлины. Несколько оркестров играли для тысячи приглашенных. Одетые с иголочки официанты с хлопаньем открывали бутылки шампанского.

— Достаточно будет всего лишь одного выстрела, чтобы его остановить, — заметила Ксения.

— Замолчи! — воскликнула Софья, посмотрев вокруг. — С ума сошла? Тебя могут услышать. О боже, какая же я глупая! Мы ведь разговариваем по-русски. Не думаю, что кто-то нас поймет.

— В любом случае мы на воздухе и рядом никого нет. Или ты думаешь, что в кустах вокруг нас прячутся шпионы?

— Увы, теперь возможно все, — грустно произнесла Софья. — Вот уже три с половиной года мы живем в режиме тотального доносительства. Надо быть очень осторожной в общении. Даже со сторожем, который охраняет твой дом, или с трамвайным кондуктором. С парикмахером и лифтером в отеле. Гестапо любит собирать доносы, написанные аккуратным почерком. И неаккуратным, кстати, тоже. За малейший признак непослушания режиму можно загреметь в концентрационный лагерь. Люди перепуганы.

— Но его же все время окружают военные. Почему бы кому-нибудь из них не спустить курок?

— Все не так просто. После смерти Гинденбурга Гитлер окружил себя людьми, готовыми служить ему с верностью псов. Армия больше не принадлежит народу или государству, как раньше. Для многих военных, таких как Мило, клятва на верность фюреру — большая тягость.

— Никакая клятва не имеет значения, когда речь идет о таком тиране! — воскликнула Ксения. — Вспомни о Сталине, который насилует наш народ, отправляет в ссылку и убивает миллионы людей — кулаков, как он их называет, — мужчин и женщин, только потому, что, к их несчастью, они работали на земле. Эти монстры заслуживают только пулю в голову!

Софья поглядела на нее насмешливо.

— А ты совсем не изменилась. Веришь, что жизнь должна подстраиваться под твои желания. На самом деле все гораздо сложнее. Ты забыла, что много людей поддерживают режим. Посмотри на своего мужа. Он чувствует себя в Германии как рыба в воде. Когда я с ним разговаривала, то поняла: он совсем не склонен осуждать немецкую власть, скорее наоборот.

Рассерженная Ксения проследила за ее взглядом. Неподалеку Габриель разговаривал с Куртом Айзеншахтом. Они держались друг с другом словно лучшие в мире друзья. Оба одновременно оглянулись на Ксению, и Айзеншахт учтиво поклонился, прежде чем направиться в ее сторону.

— У Габриеля две слабости: любовь к эстетизму и любовь к власти. Он может оказаться легкой добычей для таких людей, как они, — прошептала Ксения.

— Мадам, — проговорил Айзеншахт, целуя ей руку. — Я счастлив снова видеть вас. Ваша красота по-прежнему заставляет мужчин терять дар речи.

Ксения ограничилась слабой улыбкой. Габриель выглядел равнодушным, но Ксения понимала, какая буря бушует у него внутри. Она не говорила ему, что знает людей из высшего света Берлина, и сейчас он чувствовал себя полным идиотом.

— Я думаю, что вы останетесь в Германии еще на некоторое время, — сказал немец. — Мы с супругой будем рады приветствовать вас в своем доме.

— Очень любезно с вашей стороны, но завтра утром мы уезжаем в Париж, — сообщила Ксения.

— Я думаю, было бы неплохо продлить наше пребывание в Германии, — сухо перебил Габриель. — Господин Айзеншахт хочет познакомить меня со своими единомышленниками.

— Вы можете остаться, если вам так угодно. Но что касается меня, то я возвращаюсь домой. Меня ждет Наташа. Я не хочу, чтобы она надолго оставалась одна.

— Она не одна. Рядом с ней опытная гувернантка и ее дядя Кирилл. Они позаботятся. И потом вы всегда можете позвонить. Я полагаю, для нас очень важно задержаться в Берлине еще на несколько дней. Доставьте мне такое удовольствие, дорогая. Тем более, как оказалось, вы прекрасно знаете этот город. Уверен, здесь остались еще места, которые вы мне не показывали.