Приходи в воскресенье - Вильям Козлов

Но рыба перестала клевать. Наверное, стало даже для нее слишком жарко. Я откладываю в сторону снасти и прыгаю в воду. Когда выныриваю, Мефистофель — на него опять попали брызги — стоит на сиденье и укоризненно смотрит на меня. На белых усах дрожат редкие капли. Я долго плаваю в прохладной воде, ныряю, фыркаю, трясу головой, отбрасывая волосы с глаз. Я плаваю в красивом озере, смотрю на облака в далеком синем небе и удивляюсь, что жизнь идет, солнце светит, шумят на берегу сосны, птицы поют… и весь этот красочный мир кажется мне нереальным. Зажмурив глаза, я ухожу в глубину, пока ушам не становится больно. А до дна еще далеко. Вот вынырну сейчас из воды, раскрою глаза, услышу гул механизмов, рев панелевозов и увижу белые заводские корпуса, главного инженера Архипова, голубоглазую Аделаиду…

Я выныриваю, жадно хватаю воздух, открываю глаза и вижу на берегу грузную фигуру Ивана Семеновича Васина. Несмотря на жару, он в костюме, круглое лицо лоснится от пота, выгоревшая соломенная шляпа в руке. Он машет ею и басовито рокочет:

— Ишь куда от людей спрятался… Аж под воду! Греби, Максим, к берегу-у! Дело есть…

Сухая сосновая иголка, проделав с верхотуры замысловатый путь, спланировала мне в алюминиевую кружку с крепким ароматным чаем. Я выудил ее оттуда кончиком ножа. Грубо сколоченный из горбылей стол приткнулся к толстой сосне. Какие-то варвары разводили под ней костер, и ствол с одной стороны был сильно обуглен. Солнце уже село, и над озером стлался легкий, как папиросный дым, туман. Он еще даже не оторвался от воды. Небо над лесом нежно алело, несколько белых, с розовой каемкой кучевых облаков висело над озером, отражаясь в тихой, глянцевито поблескивающей у берегов воде.

Чай под толстой сосной я пил со Степаном Афанасьевичем Кривиным. Тем самым рабочим, которого я весной уволил с завода. Это ли не насмешка судьбы? Уволили его и с трикотажной фабрики. Оказывается, и в котельной нужно иметь трезвую голову. Хватив как-то полбутылки, Степан Афанасьевич задремал у жаркой топки, а она возьми да и погасни… На следующий день, а дело было в январские морозы, бедные швеи от холода не могли ниткой попасть в иголку…

А дальше с ним произошла вообще невероятная история. Получив расчет, Степан Афанасьевич крепко запил. На работу не надо было ходить, и он несколько дней околачивался по магазинам и пивным, а когда деньги кончились, решил наведаться к старым дружкам-алкоголикам на радиозавод. Кривин когда-то тоже там работал.

Дружки встретили собутыльника радушно, посулили хорошую выпивку, вот только нужно было подождать конца работы. Причем выпивка собственного приготовления и в неограниченном количестве.

Окрыленный Степан Афанасьевич два часа слонялся возле проходной, дожидаясь дружков. И действительно, после гудка они появились и заговорщицки ему подмигнули: мол, все в ажуре…

Расположились на берегу Ловати. Приятели расстегнули пиджаки, и каждый извлек по наполненной грелке…

На вкус питье было противное, но зато здорово ударяло в голову. Своими руками созданный напиток окрестили «козой». Кривин и раньше пробовал нечто подобное: на радиозаводе, где спиртом не очень-то разживешься, приготовляли спиртное из клея.

Вот эту свежеприготовленную «козу» и отведал с радушными приятелями на живописном берегу Ловати Степан Афанасьевич Кривин. Хотя в головах и шумело, все испытывали какую-то необыкновенную легкость, будто земное притяжение исчезло.

На следующее утро началось со всеми что-то непонятное: один из собутыльников, вставая с постели и не успев порадоваться, что голова после «козы» совсем светлая, тут же растянулся на полу. Подумав, что это случайность, он встал, оделся и, не доходя до стола, где жена поставила завтрак, снова упал…

Второй собутыльник чуть под машину не попал: ноги его подкосились как раз в тот момент, когда улицу переходил. Третий во дворе подошел к дочери, играющей на песочной клумбе, да так там и остался. Не мог больше и шагу сделать. И лишь один из семерых дошел до проходной завода и как раз в тот момент, когда у ворот остановилась директорская машина, шлепнулся в лужу…

Кривину не нужно было на работу, и он встал позже всех. В кармане брюк нашел мелочь и, решив, что с утра можно и пивом опохмелиться, а там свет не без добрых людей, бодро направился к ближайшему ларьку… Упал он, переходя дорогу, когда шофер грузовика посигналил ему, чтобы поскорее проходил. Степан Афанасьевич хлопнулся посередине дороги, и шофер едва успел затормозить в метре перед ним.

Больше Кривин сам так и не смог подняться. В больницу его доставили на «Скорой помощи».

В общем, в больнице встретились все семеро. И все с одним и тем же диагнозом: нарушение вестибулярного аппарата. Внешне все они выглядели вполне здоровыми людьми, но в любой момент могли неожиданно упасть. В больничной палате открылась еще одна особенность этого редкостного заболевания: стоило кому-нибудь громко произнести хотя бы одно слово, больной, до этого державшийся на ногах, падал как подкошенный.

Изнемогающие от скуки выздоравливающие соседи по палатам нашли прекрасный способ развлекаться: стоило кому-нибудь из них увидеть любителя «козы», спешащего по своим делам по длинному больничному коридору, как он подкрадывался сзади и громко окликал. Больной мгновенно оказывался на полу и сам не понимал, что произошло. Тогда любители крепкой выпивки стали ходить группами, держась друг за друга, но и в этом случае стоило громко им что-нибудь крикнуть, как они все разом, будто по команде, падали на пол…

— Ну и чем все это кончилось? — поинтересовался я после того, как Кривин поведал мне свою грустную и смешную историю.

— Нас всех вроде бы вылечили, а пожилой кладовщик, что готовил эту адскую смесь, так на всю жизнь и остался инвалидом, — сказал Степан Афанасьевич. — Вот не знаю, дадут ему пенсию или нет.

— А вы как думаете?

— Я бы дал, — сказал Кривин. — Человек пострадал на производстве…

А сюда, на турбазу, Степана Афанасьевича определил сердобольный председатель местного комитета Голенищев. Не смог он отказать бывшему рабочему, когда тот пришел на родной завод и стал проситься на любую работу, клянясь, что уж теперь-то и капли в рот не возьмет, тем более что врачи предупредили, если будет пьянствовать, то кончится все это в лучшем случае параличом.

И Голенищев на свой страх и риск определил Кривина сторожем на Сенчитскую турбазу, мудро решив, что там, вдали от соблазнов городских, человек малость угомонится, тем более что ближайший магазин в четырнадцати километрах.

Степан Афанасьевич меня удивил: когда я сюда приехал, он был совершенно трезв и даже не заикался насчет выпивки, объяснив поначалу это свое необычное состояние тем, что природа к выпивке не располагает. Ну, а когда он мне рассказал о своих злоключениях, все стало ясно: даже такой закоренелый пьяница понял, что сам себе роет могилу… Вот только надолго ли хватит у него твердости?.. И как это часто случается, протрезвевший пьяница оказался очень неглупым и интересным собеседником. Хотя Кривину и нравилась новая должность, всех рыбаков и охотников он сурово осуждал, считая их варварами. Признаться, во многом и я разделял его точку зрения.

— Помнится, я мальчишкой был, — рассказывал он. — В Ловати пудовые сомы водились, а в этих озерах рыбы было — завались, а нынче? Почитай каждый второй в нашем городе рыбак. Да и не только у нас, — это, как эпидемия гриппа, по всей России распространилось! Двоюродный брат мой письмо прислал, собирается в отпуск приехать в августе, пишет, какие снасти с собой привезет… А ведь в жизни рыбаком не был! Брательник-то мой живет в рабочем поселке под Вышним Волочком, а там ведь рек да озер не менее нашего, а вот, пишет, всё рыбачки выхлестали. Машин стало много, ну и эти туристы и захватили все реки-озера. В глухомань стали пробираться. Куда ни сунься — «Жигули», «Москвичи», «Запорожцы»… Я вот думал, отчего это в наше время так много рыбаков-охотников развелось? Особенно рыбаков, охотники — они состоят на учете, да и охоту часто запрещают, а рыбу любой может ловить, тут запрету, кроме когда нерест, нет. Собака тут вот в чем зарыта… Был я у брата как-то в гостях. Работает он на стеклозаводе. Раньше у каждого было свое хозяйство, огород, корова, боров, куры-утки… Жили в своих избах и в основном рассчитывали не на магазин, а на себя. Так сказать, на свое натуральное хозяйство. И было все у них. И продавали немало. В Вышнем Волочке базар от продуктов ломился, а теперь? Был такой дурацкий закон: не держать в пригородах скот, да еще фруктовые сады налогом обложили… Потом, конечно, это безобразие поправили, да уже было поздно… Скот порезали, яблони-груши повырубили, а потом и разрешили все это восстановить, да дураков больше не нашлось. Брат-то мой говорит: зачем мне держать корову? Сколько было хлопот с сенокосом! Отведут участок где-нибудь за два десятка километров, и чуть ли не на себе сено таскаешь… Косили по откосам, на болотах… Да что говорить, людям доставалось… Держали свиней, так хлебом кормили, благо хлеб у нас дешевый. Коровы нет — навоза нет, а без навоза земля перестала родить. Картошка, капуста, лук — вот и вся подмога к столу. А тут еще на заводе строительство развернулось. Видно, денег много и некуда девать. Директор три или четыре пятиэтажных дома отгрохал. С ваннами, газом — всё как полагается… Ну народ и совсем обленился! Из своих изб повыехали, огороды забросили и, как городские жители, в магазин с сумочками-сеточками бегают, и никакими силами теперь народ не заставишь заниматься приусадебными участками. Так, для развлечения покопаются в огороде на досуге, и ладно. Лучок, редиска, огурцы… Ну совсем как наши дачники из садово-паркового хозяйства, что вокруг города курятники понастроили… Вот я и говорю, теперь народу время стало некуда девать. Ведь подсобное хозяйство уйму времени отнимало: не до рыбалки и выпивки было, а теперь — кто с удочкой на озеро, кто с бутылкой в кусты… И ведь какая интересная штука! Потомки тех самых хозяев, что имели свой скот, огороды и всякую живность, снова приходят к земле, без земли человек ничто, пустое место… только кривым путем! Строят дачки, разбивают огородики и выращивают ягоду… Так я считаю, это одно баловство. Почему в магазинах бывают перебои то с мясом, то с молоком, то еще с чем-нибудь? Да потому, что повсеместно коров порешили, а корова — она первооснова всего мужицкого хозяйства! Где корона, там и боров, и овцы, и куры-утки во дворе водятся. Где корова — там и земля родит, чего душа пожелает. А теперь в поселке, где живет мой брат, пять коровенок осталось. Было когда-то пятьсот! Огороды сорняками заросли без удобрения-то! Картошка уж какой год не родится. Гематома какая-то привязалась к ней. И опять оттого, что навозом не удобряют. Брат писал, что воз навоза стоит теперь столько же, сколько мешок яблок. Вот и кумекай, Максим Константинович, отчего рыбаков много развелось да пьяниц!