Хозяйка большого дома - Карина Демина

Первая… вторая… и пятая тоже… разрыв-цветок спешит выставить новые, но сила Ийлэ мешает ему. Он разодранный и сожженный, тянет эту силу.

Глоток за глотком.

Пускай.

Сила — это сон… сон заглушает боль, и разрыв-цветок погружается в вязкую дремоту.

…шесть и семь…

…и последние капсулы плотные, мелкие, величиной с горошину, но выбрать придется все.

Райдо лежит смирно, только шкура вздрагивает при прикосновении ножа.

— Уже недолго осталось, — Ийлэ проводит языком по пересохшим губам. — Потерпи.

Терпит.

И только вздыхает.

А на раны затягиваются озерцами живого железа. И это хорошо, только рано…

— Теперь самое сложное, — Ийлэ вытирает нож о рукав. — Я попытаюсь вытащить и часть побегов… захочешь кричать — кричи… и лучше, если бы в обморок…

Кивка не дождалась.

Вскрывала вены, и кровь в них была непривычно-серебристой, тяжелой, точно ртуть, она не падала — сыпалась в таз, скатываясь на дне его крупными каплями, которые не сразу теряли форму.

Сонный разрыв-цветок долго не отзывался, но Ийлэ не отпускала, она тянула его на тонких нитях силы, звала…

…и кровь сменила цвет.

Зеленая.

Это ненормально, когда кровь зеленая… и пахнет травой… она сделалась густой, норовя запечатать разрезы, и Ийлэ приходилось подновлять их.

Первый из побегов поднялся к коже, прорисовался толстою змеей, за которой потянулись иные. И Райдо попытался оттолкнуть руку, заскулил.

Привязать надо было.

И еще не поздно. Нат наверняка рядом, если окликнуть, отзовется.

— Нет, — Райдо выдохнул. — Я… справлюсь. Дальше давай.

Ийлэ ему поверила: этот и вправду справится.

Она поднесла к разрезу ладонь, и тонкое, осклизлое щупальце побега ласково коснулось пальцев. А ведь и это своего рода предательство. Разрыв-цветок хочет жить и прав на жизнь у него не меньше, чем у Райдо. Побег доверчиво льнул, обвивая пальцы.

— Я найду тебе место, — пообещала Ийлэ. — Хорошее. С солнцем. Сейчас зима, но весной здесь много солнца…

Она тянула эти нити, пока руки не оказались опутаны ими.

Разрыв-цветок расползался, оплетая запястья, карабкаясь к локтям, норовя забраться под толстый свитер. Ему было холодно, и Ийлэ делилась, что теплом, что силой.

— Вот и все, — она огляделась.

Таз с кровью, побуревшей, свернувшейся. Черные семенные коробочки, которые начинали трескаться, но вяло, и по бурой луже расползалась желтоватая жижа недозревших семян. Пол. Ковер, испорченный окончательно.

Ножи.

Райдо.

Он слабо, но дышал, и раны на спине заросли, и на руках серебрился металл, а значит, тоже затянутся. И пусть Ийлэ не вычистила до конца, она слышала осколки живого, чуждого внутри огромного тела пса, но время будет.

До весны он точно дотянет, а там… ей надо подумать.

— Очень хорошо подумать, — сказала она, вытряхнув разрыв-цветок в таз. Тот свернулся плотным комом, ощетинился шипами.

Таз Ийлэ поставила на подоконник.

Разрыв-цветку, как и любому растению, свет нужен. Жаль, что зима, весной можно было бы в сад перенести… или в лес…

— Спи, — сказала она, касаясь шара.

Уснет.

В отличие от пса.

— Я… не до конца вытащила… — Ийлэ не знала, что еще ему сказать и надо ли вообще что-то говорить. Она села рядом.

Руки дрожали.

Колени тоже дрожали. И холодно было, она и не предполагала, насколько замерзла. А ведь камин горит и… это от сил… ушли, как вода в песок. Этот песок проглотил бы и много больше, но больше нет. Голова вот кружится, мысли путаются.

Кажется, она сейчас в обморок упадет.

— Все не смогла… — она положила обе ладони на Райдо, шкура которого показалась ей раскаленной. И не будь он псом, Ийлэ прижалась бы… прижалась бы, обняла бы и лежала, пока проклятый холод не отступит. Она уже, оказывается, забыла, каково это: замерзать.

Напомнили.

— Остались обрывки… они прорастут, но позже… до весны… весной будет гроза и я поймаю молнию… — губы и те плохо слушались, Ийлэ замолчала.

Все-таки легла на грязный пол, понимая, что встать и добраться до дивана у нее сил не хватит. Да и толку от того дивана… Райдо горячий.

Восхитительно горячий.

И она полежит минуточку, дух переводя… все равно ведь в комнате нет никого… не увидят… не подумают… Ийлэ не успела понять, что именно не подумают, она не собиралась закрывать глаза, но веки сами отяжелели…

— Ийлэ, как вода, — произнес кто-то далеко-далеко.

Ийлэ согласилась.

Как вода… в воде есть сила… и в земле… и в травах… травы разные, но все хотят жить. Наверное, это нормально, что все в этом странном мире хотят жить.

Ийлэ не исключение.

Глава 17

Сумрак.

Тишина. Тепло.

Одеяло пуховое, тяжелое.

И боль.

Боль была всегда. К ней Райдо, если разобраться, привык, разобрал на сотни оттенков, на тысячи нюансов. Он складывал их причудливой мозаикой, получая от этого странное извращенное удовольствие.

Картина за картиной.

Перевал. Оплавленное жерло старой дороги.

И дороги иные, опустевшие по войне. На них порой попадались обозы, с крестьянами ли, с горожанами, которые бежали, сами не зная, куда, но в безумной надежде, что где-то там, за горизонтом, нет войны.

Обозы грабили.

И ладно, когда брали только добро, а ведь случалось что…

…Райдо помнил.

Дождь. Серый. Мелкий. И не дождь даже, но водяная взвесь, которой приходилось дышать. Влажная рубашка, прилипшая к телу, влажная куртка, влажные штаны и сапоги, готовые вот-вот расклеиться. Влажная сизая трава, и дорога, которую развезло.

Грязь под ногами чавкает, вздыхает.

Вонь.

Далекие дымы и близкие могильники, впрочем, могильник — это слишком громко сказано, здесь тела удосужились оттащить к обочине, хотя частенько бросали прямо там, на дороге.

Близкий лес прислал эмиссаров-лисиц, которые пытались отпугнуть обнаглевшее воронье. И птицы подымались с гортанными криками, тяжело, точно крылья не в состоянии были выдержать вес их раздувшихся тел.

Вороны отлетали и возвращались.

Гнали лисиц.

И тогда Райдо, кажется, подумал, что война — это естественное состояние мира.

Тогда он велел тела закопать. Приказом были недовольны. Нет, никто вслух возмутиться не посмел, но и без слов понятно.

Хоронить?

Людей?

Своих не всегда вытащить получалось, а это…

…пара семей… трое мужчин, женщины… дети… с детьми тяжелее всего было, и Райдо сам укладывал их в могилу, не способный отделаться от чувства вины.