Пастораль сорок третьего года - Симон Вестдейк

Пурстампер только что пробудился от сна, который сделал его хозяином маленькой пушки, позволявшей вести огонь по Англии прямо из его фотоателье. Вдруг в секторе наблюдения он увидел массу черных фигур в форме. Они выстроились около его кровати; четверо в ряд, но их казалось значительно больше; ему мерещилось, что эта четверка составляла первую шеренгу огромного отряда энседовцев, выстроившегося за стенами клиники. Присмотревшись, он установил, что их правые руки были вскинуты вверх, потом он увидел цветы, белые цветы — венок, предназначенный ему. Улыбка пробежала по его бледному лицу. Какой чудесный венок! Товарищи не забыли о нем. Это, наверное, делегация штаба, прибывшая чествовать его от имени Вождя. А может быть, Вождь тоже здесь? Он пристально посмотрел на прибывших, однако лишь самый низенький был немного похож на Ван Фессема, которого он знал по фотографиям, а больше никого из руководства не было. Но это неважно. Ему оказана большая честь, отлично придумано. Слезы навернулись на глаза, когда он увидел, что венок с черно-красной лентой повесили на стул, чтобы он получше рассмотрел его. Венок будет напоминать ему о торжественных собраниях, о праздничных залах, флагах, знаменах, вымпелах, эмблемах, о маленькой Голландии с ее великим прошлым, о черном и красном цвете, о крови и почве, о национальном гимне «Вильгельмус» и о взметнувшихся вверх руках! Его пришли чествовать. Это счастливейший день в его жизни.

На его бледном, залитом слезами лице с огненно-красной царапиной продолжала играть улыбка, когда один из четверых опустил руку и медленно направился к нему, словно собираясь что-то сказать. Нет, не сказать, а вручить. В его правой руке что-то сверкнуло. Деньги, блестящий предмет, оружие, кинжал… Человек был уже рядом, но он не разглядел, чтό у него было в руке. Однако это явно предназначалось ему, что-то ценное, подарок от штаба. Удивиться подарку, на который пал выбор, он не успел.

БЕЗОБРАЗНАЯ ГЕРЦОГИНЯ

Настроение, в котором Схюлтс отправился в понедельник вечером в кафе на свидание с Мийс Эвертсе, являло собой смесь мрачного удовлетворения и непонятной тоски — той самой тоски, которая постоянно изводила его после того, как он со своими тремя товарищами в форме энседовца и с револьвером в руке прорывался сквозь толпу испуганных медсестер и ассистентов, безропотно уступавших им дорогу. Наконец-то операция закончена: Пурстампер мертв. На сей раз он не промахнулся, хотя и предпочел бы передать эту роль Эскенсу. Но судьба оказалась коварной и назначила исполнителем своей воли того, кто менее всего одобрял этот план. И вот расплата: его мучит тоска. Он полагал, что каждый террорист и каждый убийца испытывает подобное чувство. Оно-то и являлось, по-видимому, одной из причин того, что, раз начав, убийца продолжает убивать.

Схюлтс проявлял особый интерес к тому, что происходит в мире, — и не только ради того, чтобы снова придать смысл своему существованию. Этот истерзанный и измученный мир должен был быть благородным оправданием его не очень благородного поступка. Чем больше страданий в мире, тем меньше будет мучить его тоска и раскаяние, тем меньше вины за собой будет он чувствовать. Но дошедшее до него известие о расстреле двух заложников и убийстве энседовцами двух видных горожан — значит, все же четырех, как он и предполагал вначале, — оказалось для этого малоподходящим. Смерть этих людей явилась непосредственным следствием его поступка, была связана с ним и не могла служить оправданием или смягчающим обстоятельством его вины. Потом он узнал о смерти некоего Дирка Эгберта Овереема, преподавателя, 33 лет, расстрелянного за коммунистическую деятельность и за связь с врагом; приговор был приведен в исполнение «после рассмотрения просьбы о помиловании», как лицемерно говорилось в стандартном сообщении. Это известие взволновало его. Фамилия в субботней вечерней газете показалась ему знакомой, он проверил, и Овереем оказался бывшим женихом, или, точнее, просто женихом, Мин Алхеры, преподавателем английского языка в одном гельдерландском городе. Не обязательно быть предателем, чтобы признавать за немцами право ставить к стенке шпиона. Это им разрешалось даже международным правом. В поисках оправдания лучше всего было опираться на повседневную действительность, которая была ужасна, но к которой, видимо, с течением времени немного привыкли: концлагеря и угон на работу в Германию, голод и грабеж, не говоря уже о преследовании евреев. Их участь была страшной. За ужасные страдания, ожидавшие Кохэна, смерть Пурстампера, пусть даже непричастного к его аресту, была не слишком высокой платой. О Кохэне он узнал лишь то, что в Вестерборке его не было. Вполне вероятно, что его отправили в Польшу или в один из лагерей смерти в самой Германии.

Еще до событий в клинике Схюлтс решил, что эта встреча с Мийс Эвертсе будет последней. Можно было думать все, что угодно, об игре, которую он вел с ней, но факт оставался фактом — она интересовала его не в такой степени, чтобы проводить с ней целые вечера. Если бы ему уж так захотелось тратить время на подобные вещи, то не лучше ли подцепить девицу без фатального прошлого и без этих проклятых рук с красными плавниками, которые имели, пожалуй, решающее значение в его чувствах. Но он прекрасно понимал, что на первых порах у него не появится настроения подцепить девчонку. Ему прежде всего надо думать о том, чтобы не подцепили его самого.

Мийс Эвертсе поразила его не только своим крайне моложавым видом, но особенно предложением прогуляться, а не сидеть в кафе. У нее были конфеты, которые должны были заменить ему потерянный чай. «Откуда у нее эти конфеты?» — подумал он, но не счел нужным отказываться от них. С великолепной довоенной конфетой во рту, он слушал ее оду красоте вечернего города — каналам, паркам, погасшему городу, как она выразилась, без огней, без машин, — средневековому городу. Она шла на приличном расстоянии от него; он решил не говорить ей, что это последняя встреча. Надо оставаться галантным, галантным и робким, как положено.

Когда их окутала действительно средневековая мгла, в парке, где не было даже парочек на скамейках, он сказал:

— Вы сказали «погасший город». Неплохое определение всей теперешней жизни. Даже война погасла в этой части Европы.

— То, что погасло, можно зажечь снова, — прозвучал в темноте ее низкий певучий голос. — Я говорю не о войне. Я имею в виду погасшие чувства. Ведь вы сами в некотором роде погасли.

— Возможно. Может быть, вы хотите меня зажечь?

Она засмеялась:

— Сначала вы сами должны захотеть, менеер Схюлтс; если пациент не помогает, то самый опытный врач бессилен. Мне хотелось бы прежде всего убрать из вашей комнаты тот портрет, я считаю, что все дело в нем…

— У вас не будет такой возможности, — усмехнулся он.

— Но однажды вы предлагали мне полюбоваться Безобразной герцогиней, или я ошибаюсь?

Он перешел на доверительный тон:

— «Все дело в нем», пожалуй, слишком сильно сказано, но не отрицаю, что Безобразная герцогиня играет важную роль в моей «интимной жизни», как это называется. Если этнологу вздумается описывать мою интимную жизнь, то он должен начинать с Безобразной герцогини по аналогии с тем, как он начинает описывать интимную жизнь примитивных народов с освещения ритуалов в период полового созревания, вроде введения заточенных палочек в некоторые части тела. Безобразная герцогиня служит для меня такой палочкой.

— Боже мой, чем дальше в лес, тем больше дров, — с деланной серьезностью сказала она.

— Разрешите быть откровенным и несколько грубоватым? Я не знаю назначения этой палочки, но не вижу иного объяснения, кроме того, что ее цель — как бы точнее выразиться…

— Погасить чувства.

— Вот именно! Может быть, это символ стремления погасить чувства, не знаю. Об этом надо спрашивать этнолога. В дикарях я не разбираюсь. Но Безобразную герцогиню я знаю. Безобразная герцогиня является для меня символом того, что я не смогу прикоснуться ни к одной женщине, пока Нидерланды оккупированы.

— Да, — медленно проговорила она. — Дело принимает серьезный оборот. Сначала я думала, что Безобразная герцогиня связана с каким-то интересным извращением.

— Нет, во мне нет ничего интересного. К тому же извращения никогда не бывают интересными. Безобразная герцогиня означает, что все женщины, включая самых обольстительных, вызывают у меня такие же чувства, как Безобразная герцогиня. Правда, вы не видели ее, но если я опишу ее вам, с ее заячьей губой, с отвратительными маленькими глазками, с лысой головой и отвислой грудью, то вы поймете, что она может только погасить чувства, в принципе погасить все и всяческие чувства.

— Но вам необходимо бороться с этим, менеер Схюлтс.

— Зачем, юфрау Эвертсе? После войны я, возможно, выброшу ее, а могу и оставить, лишив символического значения. Но пока идет война, она служит мне своеобразным категорическим императивом: любить запрещается. Сейчас не время любить. Дело не в принципиальности. Просто я сейчас на это не способен. Я благодарю судьбу за то, что не женат, иначе я был бы вынужден серьезно объясняться с женой, не исключено, что возник бы семейный конфликт, о которых пишут в дамских романах. Иногда мне казалось, что причина в плохом питании, но из разговоров с друзьями мне стало ясно, что дело не в этом: у них не было причины жаловаться, говорили они, возможно, жены и бывали иногда недовольны, но они сами не жаловались, нет. Значит, причина другая, чисто психологического характера: случай психической импотенции, употребим это модное теперь оскорбительное слово, — психическая импотенция, являющаяся, однако, не следствием личных конфликтов или скрытых психоаналитических комплексов, а логическим следствием современной обстановки. Это началось в мае тысяча девятьсот сорокового и кончится в каком-то другом месяце или тоже в мае какого-то другого года.