Обманутые сумасшествием - Андрей Попов

Кьюнг, прежде чем уходить, как-то обреченно произнес:

– Если вдруг окажется, что на самом деле есть Бог и Великий суд, тогда он один из самых счастливых людей на свете.

Айрант промолчал. Но в этом молчании слышалась такая же обреченность.

И снова этот монотонный, однообразный труд, остохеревший до тошноты в желудке…

Сейчас только приходилось удивляться: чем они поначалу так восхищались? Какую романтику можно было усматривать в пропахших мертвятиной песках и в смрадных могилах? Безжизненная чернота, казалось, заволокла собой весь окружающий мир. (Если этот мир вообще когда-либо существовал.) А тот малый участок кладбища, что озарялся светом сонных прожекторов, как мизерный островок чего-то реального в океане мрака и небытия, ни в коем случае нельзя было назвать жизнью. Лишь бесконечно удаленные, почти угасшие и безликие звезды напоминали изредка о том, что где-то предположительно должна еще существовать Вселенная. Но и те порой казались обычным бытовым миражом.

Планетоход, единственный не знающий уныния и усталости, озабоченно гудел, буравя пески, и озлобленно начинал рычать, как только ему попадался твердый грунт. Из-под его днища периодически выплывали (если выражаться на местном диалекте) однокомнатные неблагоустроенные квартиры: продолговатые неглубокие ямы готовые к приему постояльцев. Тела когда-то живущих людей, одно за другим, скрывались под поверхностью Флинтронны. Как следствие незабвенного Кукольного Театра, у них часто не хватало ног, кистей рук, даже головы, которые приходилось отыскивать и прикладывать на место. Зрелище чем-то напоминало агонизирующие фильмы о четвертой мировой войне, когда трупов на земле было как неубранного помета на деревенских улицах. Тогда тоже днями и ночами только и делали, что хоронили да разгребали завалы.

Всякий раз вспоминая, что вдобавок ко всем премудростям жизни где-то рядом еще бродит свихнувшийся маньяк-убийца, Кьюнг словно пробуждался от состояния вялого сна и для успокоения нащупывал рукоять своего пистолета. Иногда он резко направлял фонарь с какую-нибудь сторону темноты, испытывая судьбу. Но судьба плевать хотела на все его испытания. Временами продолжали свое неистовство тривиальные Галлюции. В лексиконе похоронных компаний они даже писались с заглавной буквы, символизируя основную профессиональную болезнь: слышались то шорохи, то чьи-то шаги, то голоса — звуки, не имеющие реального источника. Айрант утверждал, что вчера, находясь в состоянии крайнего опьянения, он слышал, как где-то бегают и смеются дети. Видать, самогонка была сделана на совесть. Бороться со зрительными галлюцинациями оказалось намного проще: едва успевало что-то померещиться, как иллюзию тут же разрушал луч дальнобойного фонаря.

Айрант работал поглощенный и воодушевленный лишь одной мыслью: поскорее утрамбовать в пески последнего пассажира и сматываться отсюда отныне и на веки веков. Наверное, в банках Земли не существовало такой суммы, за которую его можно было бы еще раз заманить на Флинтронну. Это песчаное болото, омут смертей и страхов, центральная резиденция всех ужасов и кошмаров, теперь, пожалуй, всю оставшуюся жизнь будет занимать объемное место в памяти, но это все же лучше, чем полностью занимать собой все окружающее пространство.

Фабиан сдавал не по дням, а по часам. Он был еще в состоянии перетаскивать трупы с контейнеров, но делал это крайне медленно, иногда теряя равновесие и падая. Одна его рука уже полностью отказала, голова была неестественно свернута набок, правая нога тянулась за левой и служила теперь лишь сомнительной опорой: налицо были все признаки металлического паралича, болезнь высокоорганизованных механизмов — примерно то же, что к старости случается и с нами. Его речи стали сложновоспринимаемы. Мало того, что он заикался, еще порой выговаривал слова совершенно неуместные, путая весь их смысл. Увы, Фастер умер, и некому было этому помочь.

– Кажется, скоро мы останемся вдвоем, — ворчал Кьюнг, продолжая настойчиво работать.

– Втроем с романтикой ночной тишины! — выкрикнул Айрант, но не ради шутки, а от состояния крайней озлобленности.

Первый подвиг шестнадцатичасовой смены был совершен на совесть. Пожалуй, единственное место на теле, которое не болело, это кончик носа да мочки ушей, все остальное ломило как после пыток инквизиции. Измученные, сонные и молчаливые они возвращались на «Гермес», не находя в себе силы даже подыскать достойных матершинных слов, чтобы красноречиво выразить свое состояние. Тут произошел еще один казус, поставивший окончательную точку в дальнейшей карьере Фабиана. Робот, неумело взбирающийся по пандусу, оступился и рухнул плашмя на пески.

– Сэ-сэ-сэр… мне помочь… сэ-сэ-сэр… та-ла-ла-ла-ла…

– Да и черт с ним! — Айрант махнул рукой. — Он уже не работник.

– Оставайся здесь! — приказал Кьюнг и, с некоторым состраданием посмотрев на преданного полупроводникового слугу, добавил: — Послушай, давай его хоть на ноги поставим, пусть сторожит.

Так и сделали. Робот принял вертикальное положение и продолжал стоять с поднятой вверх рукой, словно хотел кого-то ударить.

– Слушай меня, Фабиан! Работать ты все равно не сможешь, будешь у нас сторожем. Если вдруг увидишь поблизости этого маньяка из «Астории», да кого бы то ни было, стреляй без предупреждения! Понял? — Кьюнг отдал распоряжение и внимательно поглядел в потухшие глаза-фотодатчики, соображая, насколько сказанное дошло до сознания робота.

– На-на-на-на…

Потом минутное бессмысленное молчание, и снова:

– На-на-на-на…

– Чего он хочет?

– Не знаю, может пытается заматериться?

Фабиан несколько раз нервно мотнул головой и продолжал начатую мысль:

– На-на-на… на-на… — и вдруг отчетливо и ясно произнес: — море красное, а небо соленое, — затем опять, — на-на-на…

– Ты же видишь, он сошел с ума! — крикнул Айрант. — Забери у него пистолет, а то у него перемкнет какая-нибудь микросхема… Еще не хватало погибнуть от руки этого титанового придурка!

– Действительно, — Кьюнг снял с робота пояс с кобурой и безнадежно махнул рукой, — пошли.

Ночь выдалась относительно спокойной. Но спокойствие это, кажется, имело другую причину: просто спали как убитые и были не в состоянии что-либо воспринимать из какофонии окружающего мира. А мир продолжал свое неистовство. Это стало понятно утром, как только оказались в грузовом отсеке. Затянувшаяся пьеса Кукольного Театра достигла очередной остроты сюжета. Покойники, эти черти в человеческом обличии, устроили там настоящую вакханалию. Один из них стоял с топором в застывших руках, замахиваясь на другого, а тот зажался в угол, пытаясь защититься металлической балкой. На его лице была заморожена гримаса ужаса. Труп, что сидел неподалеку, сделал харакири, вонзив нож глубоко себе в живот. Правда, нож на этот раз оказался гермеским. И ни единого звука, ни единого движения… На полу в грузовом отсеке уже все было в крови. Смрад стоял невыносимый.