Избранное - Алехо Карпентьер

— Это нечто немыслимое, — заявил Анс перед отъездом, делая неопределенный жест в сторону повозки, на которой стояла грозная машина, укрытая брезентом.

Дул влажный ветер, а над островом Мари-Галант уже шел сильный дождь — над землей нависли грозовые тучи, и из светло-зеленого, каким он обычно представал взору, остров внезапно стал свинцово-серым…

— Это нечто немыслимое, — повторил Анс, возвратившись на следующий день в Пуэнт-а-Питр.

Палач вымок и дрожал от холода, хотя и старался согреться ромом во всех придорожных трактирах. Вот почему он слегка захмелел и принялся объяснять Эстебану, что гильотина не приспособлена для массовых казней. Ее работа рассчитана на определенный ритм с четкими перерывами во времени, и он, Анс, не понимает, как это комиссар, превосходный знаток грозной машины, пожелал, чтобы восемьсот шестьдесят пять человек, приговоренных к смерти, один за другим легли под нож гильотины. Было сделано все, что только в силах человеческих, дабы ускорить процедуру. Однако к полуночи только тридцать осужденных понесли кару за свою измену.

«Довольно!» — крикнул комиссар Конвента.

И остальные пленники были расстреляны группами по десять — двадцать человек; а повозка с гильотиной возвратилась в Пуэнт-а-Питр, избегая дорожных рытвин. Что касается горстки английских солдат, окруженных в Бервиле, то Юг выказал милосердие и разрешил им присоединиться к разбитому британскому войску, предварительно разоружив их. Обратившись к молодому капитану-англичанину, который замешкался и не сразу ушел, Виктор сказал:

— Я должен находиться тут. Но ты… Кто заставляет тебя смотреть, как течет французская кровь, которую я вынужден проливать?

Эра «белых начальников» на Гваделупе окончилась. Сообщение о том было обнародовано под оглушительный барабанный бой.

— Это нечто немыслимое, — вновь повторил Анс, расстроенный тем, как бесславно началась его деятельность. — Их было восемьсот шестьдесят пять человек. Каторжный труд!

Эстебан слушал его рассказ с рассеянным видом, как слушают рассказ об извержении вулкана, которое произошло где-то очень далеко. Бервиль был для юноши просто названием незнакомого города. Он никогда не видел ни одного из тех, кто был там казнен, и потому известие о гибели восьмисот шестидесяти пяти человек не произвело на него должного впечатления.

В Бас-Тере все еще оставалось несколько очагов сопротивления. Однако воля к борьбе у сторонников монархии, преданных генералом Грэмом, все больше слабела, и как только им удавалось раздобыть какое-нибудь рыбачье суденышко, они тотчас бежали на соседний остров. После падения Фор-Сен-Шарля военная кампания была практически окончена. Острова Дезирад и Мари-Галант, — их губернатор, перешедший на службу Англии, предпочел, не вступая в сражение, покончить самоубийством, — также оказались в руках французов. Виктор Юг был теперь полным хозяином Гваделупы и мог объявить жителям, что отныне они будут трудиться в мире. Желая подкрепить свои слова символическим жестом, он посадил несколько деревьев — в будущем их зелень должна была осенять площадь Победы. Тогда-то и произошло событие, которого все уже давно ожидали с тревожным любопытством: в городе, на глазах у жителей, начала действовать гильотина. В день первой публичной казни, когда решено было обезглавить двух священников-монархистов, прятавших на ферме ружья и боевые припасы, весь город устремился на площадь, где уже воздвигли прочный помост с боковой лестницей, как в Париже; он покоился на четырех столбах из крепкого кедра. К этому времени республиканские моды уже проникли в эту французскую колонию, и потому многие мулаты щеголяли в коротких синих куртках и белых панталонах в красную полоску, а мулатки выставляли напоказ новехонькие головные платки, выдержанные в тех же тонах. Никогда еще город не видел такой шумной, веселой толпы; в безоблачном небе этим солнечным утром колыхались на ветру трехцветные знамена, и цвета их повторялись в одежде людей. Юные служанки высовывались из окон канцелярии комиссара, что-то кричали и смеялись, когда нетерпеливая рука какого-нибудь офицера скользила вверх по их ногам. Мальчишки усеяли кровли домов, чтобы лучше видеть происходящее. На жаровнях дымилось мясо, в больших глиняных кувшинах пенился ананасный сок, а душистый ром, которым заблаговременно подкрепились зрители, усиливал возбуждение толпы. И все же когда на эшафоте появился Анс в парадной одежде, гладко выбритый и необыкновенно торжественный, воцарилась гробовая тишина. В отличие от Кап-Франсэ, где с некоторых пор существовал превосходный театр, в котором драматические труппы, направлявшиеся в Новый Орлеан, показывали новые пьесы, Пуэнт-а-Питр не был избалован зрелищами. Тут не только не ставили пьес, но жители никогда даже не видали сцены, открытой для публики. И потому в тот день люди впервые поняли, что такое трагедия. Рок присутствовал здесь, вместе с безжалостным и неотвратимым лезвием он нависал над теми, кто злонамеренно поднял оружие против своего города, против своего отечества. А роль античного хора исполняли зрители, слова их, как строфы и антистрофы, разносились гулким эхом над деревянным помостом. Внезапно появился глашатай, стражники расступились, и на запруженную народом площадь въехала повозка, в которой сидели двое осужденных: их запястья были перехвачены веревкой, а пальцами оба перебирали одни и те же четки…

Послышалась торжественная дробь барабанов; под тяжестью тучного тела рычаг гильотины пришел в движение, нож упал вниз, — толпа ахнула. Несколько минут спустя казнь двух приговоренных совершилась, все было кончено… Но люди не расходились, казалось, они были изумлены тем, что трагическое действо продолжалось так недолго, — только дымящаяся кровь все еще сочилась сквозь щели помоста. И вдруг многие из зрителей, видимо желая освободиться от ужаса, овладевшего ими, ощутили потребность в бурном веселье, — ведь день как-никак выдался праздничный и можно было не работать. Каждому хотелось похвастаться своим новым нарядом. И потом, надо было сделать нечто такое, что утвердило бы торжество жизни над смертью. А так как некоторые танцы лучше всего позволяли блеснуть туалетом — показать, например, как переливаются шелковые фалды карманьолы[222], то многие начали старательно выделывать фигуры контрданса, выступать вперед и отступать целыми шеренгами, менять партнерш, делать реверансы, кланяться и распрямляться, не обращая никакого внимания на добровольных распорядителей, которые тщетно пытались навести хоть какой-нибудь порядок. Шум все усиливался, и в конце концов желание поплясать, попрыгать, посмеяться и покричать сделалось столь неодолимым, что люди образовали огромный хоровод и, тут же разбившись на цепочки, стали танцевать фарандолу: потоптавшись вокруг гильотины, они устремились затем в соседние улицы, и до самого вечера людские волны то вновь набегали на площадь, то откатывались от нее, заполняя дворы и сады…

С этого дня на острове воцарился грозный террор. Гильотина безостановочно действовала на площади Победы, и смертоносный нож опускался все быстрее и быстрее. В городе жители знали друг друга в лицо, а многие были знакомы между собою, поэтому любопытство приводило на публичные казни множество людей — тот испытывал злобу к осужденному, другой не мог забыть перенесенного в прошлом унижения… И ужасная машина мало-помалу стала средоточием жизни в Пуэнт-а-Питре. Рыночные торговцы перебрались на эту красивую площадь вблизи гавани, перенесли сюда свои прилавки и жаровни, ларьки и просто лотки с навесами от солнца; и теперь во всякое время дня — в промежутках между казнями, когда скатывалась с плеч голова какого-нибудь человека, которого еще накануне все уважали и перед которым заискивали, — они предлагали покупателям горячие лепешки и стручки перца, корицу и слоеные пироги, ананасы и свежую рыбу. А так как место это оказалось очень удобным для торговли, то оно превратилось в толкучку, где бойко распродавали различную рухлядь и брошенные в спешке вещи: здесь, как на аукционе, можно было купить оконную решетку, заводную птицу, тарелки из китайского сервиза. Тут меняли конскую сбрую на котлы, игральные карты — на дрова, дорогие часы — на жемчуг с острова Маргарита. За один день прилавок зеленщика или лоток мелочного торговца превращался в антикварную лавку. Чего там только не было! Кухонная утварь, соусницы с гербами, серебряные столовые приборы соседствовали с шахматами, коврами и миниатюрами. Эшафот превратился в некую ось уличного банка, торжища, постоянного аукциона. Вокруг торговали, бранились, громко спорили, а казни между тем шли своим чередом. Гильотина постепенно стала чем-то привычным, обыденным. Рядом с пучками петрушки и душицы продавали игрушечные гильотины крохотного размера, и многие украшали ими свои жилища. Изобретательные мальчишки сооружали миниатюрные машины и обезглавливали кошек. Смазливая мулатка, пользовавшаяся особым расположением одного из лейтенантов де Лессега, подносила своим гостям напитки в деревянных фляжках в форме человеческого тела: их клали на подставку, а маленькая заводная фигурка палача опускала крохотный нож, — пробки, на каждой из которых были искусно изображены веселые физиономии, при этом отскакивали. Множество новшеств и развлечений вошли в эти дни в прежде сонную и провинциальную жизнь острова… Постепенно стали замечать, что террор неуклонно спускался по ступеням социальной лестницы и теперь уже косил людей из низов. Узнав, что многие негры в области Абисс отказываются обрабатывать земли, конфискованные у монархистов, и ссылаются при этом на то, что они, дескать, люди свободные, Виктор Юг приказал схватить главных зачинщиков и казнить их. Надо сказать, Эстебан с некоторым удивлением заметил, что комиссар Конвента, который так превозносил великое значение декрета от 16 плювиоза II года Республики, не выказывал особой симпатии к неграм.