И время ответит… - Евгения Фёдорова

В лесу не шелохнулась ни одна веточка, и огонь потрескивал вполне мирно, словно мы грелись у большого и надёжного костра. Комары исчезли начисто.

Конечно, в общем мы устали, натёрли ноги, перемазались в саже, как черти, и в горле всё время щекотало, а из глаз текли слёзы — но всё равно было хорошо, и даже просто чудесно — не возвращаться в лагерь, не видеть окаянных бараков и вышек с «попками», не слышать рельсины на поверку, словом — жить вне лагеря!!

И Андрей сразу воспрянул духом, и голос его окреп, и в глазах снова засветилось былое мужество. И ночью так чудесно было слышать его сонное дыхание, или почувствовать прикосновение его руки.

Так мы и не потушили пожара, и в конце концов нас увели в лагерь. Пожары как-то затухали сами по себе, а окончательно потухли, когда пришла осень, и начались дожди.

Вечная память

…К осени стало казаться, что жизнь в лагере как-то мало-помалу налаживается и что мы кое-как дотянем до каких-то перемен.

Во-первых, мы притерпелись. Во-вторых, нам, наконец, разрешили написать по одному письму. В-третьих — открылся ларёк, и там можно было купить махорку и сахар! Правда, денег у нас почти не было, но после письма можно было надеяться, что нам выдадут, если придёт перевод.

В ларёк — малюсенькую хибарку — набивалось народу, как сельдей в бочку. Несколько покупателей и десятки «зрителей», готовых, как стая коршунов ринуться на добычу. Все знали, что «своё богатство» надо крепко держать в руках. У Андрея, который изо всех сил держал в руке кошелёк, напрочь оторвали обе крышки от него!

Если кто-нибудь неосторожно протягивал бумажную купюру через прилавок — её тут же выхватывали, или отхватывали половину. И всё-таки это был прогресс, и все наши мужчины блаженно затягивались махорочным дымом, который после мха и пакли, вытянутой из щелей стен, казался нектаром.

Я тоже понемножку курила, не столько для удовольствия — от махорки сильно кружилась голова — но чтобы заглушить постоянное чувство голода…

…И, наконец, пришли первые посылки! Их выдавали в какой-то хибаре, возле изолятора. Там их вскрывали и «проверяли», изымая недозволенное, или приглянувшееся начальничкам! А остальное надо было нести, в уже раскрытом ящике мимо нашего «забарачного» поля с ямами от выкорчеванных деревьев.

Первые посылки никому до своего барака донести не удалось. На владельца посылки (со съестным!) — налетала свора уркаганов, сбивала человека с ног, вышибала ящик из рук, и драгоценное содержимое — яблоки, печенье, лук — всё в миг исчезало в кишащей руками и ногами куче.

«Попка» с вышки равнодушно взирал на это зрелище — хотя, может быть, и с удовольствием — всё-таки, развлечение!..

Потом «58-е» стали умнее и за посылками ходили с собственным эскортом, достаточно многочисленным, чтобы отбиться от урок, и посылки удавалось донести до барака.

Получила и я посылочку с сухарями, любимой моей халвой, с апельсинами и с какими-то жирами. И, хотя это был пир всего на один день, ведь друзей было много, да и с моими барачными соседками надо было хоть чем-нибудь поделиться — но всё равно это был чудесный и сказочный пир! И вечер, полный надежд на долгожданное «чудо», которое вот-вот должно же, наконец, прийти по чьему-то «велению»…

Но «чудо» не приходило. Наоборот, стали приходить какие-то «дела», зашевелилась раньше как-то незаметная «Третья часть». Понаехали новые уполномоченные, и по ночам стали вызывать то одного, то другого. Начались допросы…

Хотя каждый допрос кончался тем, что брали подписку «о неразглашении», на другой день весь лагерь уже знал, кого вызывали и о чём спрашивали.

Тут были и допросы по старым делам, за которые мы уже получили приговоры и отбывали свои сроки, были и попытки завести новые дела — одних спрашивали о других, знакомых и друзьях по лагерю, а то и о совсем незнакомых, никогда в глаза не виданных.

Из нашей компании тоже вызывали всех по очереди, чаще других Андрея.

Его держали целую ночь напролёт, требуя чтобы он назвал своих «сообщников», тех, кого не удалось арестовать в 35-ом году и, которых, как видно, и до сих пор разыскивают — из числа четырехсот, вернувшихся на родину «сменовеховцев».

Утром его снова гнали на работу, а он едва держался на ногах.

Измученный Андрей называл им разные выдуманные фамилии, но это не было выходом — таких людей не существовало, и его обвинили в издевательстве над «органами».

Что было делать? Мы не знали…

Вызывали и меня. Зная, конечно, о моих с Андреем отношениях, требовали, чтобы я «выведала» у него о его тайных «связях»?!

Кричали, ругали, грозились, что они «повенчают» меня с моим «хахалем» перед «списанием» в расход, как давно уже следовало сделать!

— С кем из западной сволочи готовит он «заговор?»… Если не узнаете, обоим будет плохо!.. Но всё же только грозились, не били — такого приказа, видно, ещё не было.

…Мне и до сих пор непонятно, кому и зачем нужна была эта комедия, когда люди, так или иначе, всё равно были обречены?.. Сколько можно было выдержать такого «Водораздела»?.. А если хотели прикончить быстрей, кто мешал просто перестрелять — не всё ли равно, что было написать в отчётах и «делах» — пиши, что угодно твоей фантазии!

Однако, людей продолжали вызывать, подолгу держали на допросах, давали зуботычины, хотя и не избивали, а утром, падающих от истощения и недосыпания людей — опять гнали на работу…

Все стали чего-то бояться, и наше начальство тоже вроде чего-то боялось. Даже доходяг на «Северный» стали вывозить ночами, как будто потихоньку, по-воровски… Или забоялись, что людскому терпению всё-таки придет конец, начнётся бунт и разъярённая толпа бросится на конвой?..

Напрасно боялись. «Масса» была терроризирована, и словно загипнотизирована паническим страхом. Люди словно лишились разума, или вообще перестали быть людьми.

Только один человек из тех, кого я знала — ясно отдавал себе отчёт во всём происходящем. Видел, понимал и сознавал, что каждый день — есть следующий шаг к гибели. И не только сознавал, но и не хотел подчиниться безропотно этому бессмысленному, ничего не изменяющему уничтожению.

Он не хотел медленно и молча погрузиться в клоаку, но готов был биться и кричать, драться за жизнь, цепляться, пока хоть только голова на поверхности, хоть только рот и глаза…

Этим человеком был Андрей. Конечно, может быть среди сотен гибнущих были и другие, но люди были слишком измучены, слишком выжаты и деморализованы, чтобы довериться друг другу. И все молчали. Боялись.