Милорд (СИ) - Баюн София

Ника отошла, села на пол и раскрыла эскизник. Мартин помнил, что там есть несколько его портретов.

Ника опустила глаза, раскрыла эскизник на нужной странице, положила планшет на колени и начала рисовать. Они сидели в одинаковых позах, опустив глаза. Мартин слушал, как карандаш то клюет, то гладит бумагу, слушал шорох, похожий на далекий шум прибоя, и чувствовал, как в сознание медленно сочится теплый сонный туман с запахом дыма ее сигарет.

— Эй, ты живой? — в плечо коротко клюнул брошенный карандаш. — Смотри.

Мартин открыл глаза и непонимающе уставился на набросок, который она показывала. Человек, похожий на него, смотрел устало и растерянно, она даже обозначила морщины легкими тенями.

Он опустил глаза к зеркалу.

— Хорошо, только нос длиннее — ты мне льстишь, — неловко улыбнулся он, почувствовав легкое раздражение — Виктор описал его лицо, не удержавшись от сглаживания недостатков. Может, он сделал это из инстинктивной тяги к приукрашиванию реальности. На наброске каждая черта неуловимо отличалась, изменяя его лицо.

«Глупый ты котенок, — неожиданно прозвучал издалека голос Мари. — Это он тебя видит красивее, потому что любит. Они оба».

— Когда ты впервые согласился, чтобы я тебя рисовала — я уже шутила про фоторобот, — проворчала она. По бумаге зашуршал ластик, а Мартин подобрал с пола карандаш и задумчиво разглядывал его обломанный кончик.

— Вот здесь морщины, — он показал карандашом контур на лице. — Здесь и здесь. Покажи. Нет, глубже.

— Глубже — это если тебе лет пятьдесят, — растерянно пробормотала она, послушно водя карандашом.

— Здесь очертания мягче, — он нарисовал несколько линий не шее, — а здесь, наоборот, резче — он провел кончиком карандаша по нижней челюсти, оставляя на коже невидимый след.

— Мартин…

— Пожалуйста. Ты обещала.

Он видел, как дрогнули уголки ее губ, а потом она снова опустила глаза к планшету.

— Так?..

— Да. Теперь отсюда сюда…

Мартин показывал, больше не стараясь скрыть свое новое лицо. Он смотрел на него в зеркале, беспощадно четкое в белом свете лампы. Смотрел на него на бумаге, переплетение серых линий и штрихов. Ненавидел себя и заставлял Нику добавлять сходства.

Ему все равно пришлось бы говорить ей правду. Только выстрел, который Ника должна была сделать совсем скоро, заставлял его продолжать лгать, но сейчас он мог дать ей хоть немного правды — беспощадной, и потому способной подарить утешение.

Он рисовал на молодом лице Виктора стареющего, изможденного мужчину, словно срезая мелкие черты, добавляя трещин и нитей. Поправлял Нику, когда она пыталась рисовать не так, как он видел в зеркале. Таланта художника у него никогда не было, но Мартин помнил, как когда-то вырезал из дерева, чувствуя контуры и линии, заключенные в бруске. Из листа бумаги тоже можно было высвободить что-то с помощью карандаша и этой красивой исчерканной шрамами руки.

Правда, он всегда вырезал то, что казалось ему красивым — корабли, птиц, цветы для Риши. Но Мартин давно не делал ничего красивого. И люди рядом с ним тоже.

Наконец, Ника показала портрет — на него смотрело собственное лицо. Вся тяжесть пережитого собралась складками под кожей, расчертила ее новыми линиями. Человек на портрете прожил не такую долгую жизнь, но оставил на себе все ее отпечатки, и очень, очень устал.

— Это неправда, — тихо сказала она. — Зачем ты так?

— Я не могу показать, как выгляжу сейчас. Но я не стал бы так тебя обманывать, клянусь. Мне… все труднее его сдерживать.

— Так зачем? — прошептала Ника, отбрасывая планшет. — Пусть делает что хочет!

— Ты же знаешь, что так нельзя. А я знаю, что ты не такая. Ты на самом деле не желаешь его семье зла.

— Еще как желаю, — ощерилась она, и в ее глазах плеснуло что-то темное и тягучее. — Мне добра никогда не желали. Ни родители, ни он, ни… — Ника осеклась, и слово «ты» повисло в воздухе, так и не прозвучав. — Почему я должна сейчас думать о его сестрах и его совести? Почему ты должен умирать?!

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

— Я уже умираю. Сам. Без твоего участия, понимаешь? Тебе не придется меня убивать. Я не знаю, почему мне отмерили так мало времени, но оно кончается, — солгал он. Говорить, что он расплатился годами жизни за ее спасение, Мартин, разумеется, не стал.

— И ты хочешь…

— Знать, что я хоть кого-то спас. Отдай ключ, прошу тебя.

Последние слова покалывали язык приторной затхлостью. Он сам никогда не сказал бы ничего подобного. Но он уже сказал все слова, до которых додумался сам, и Виктор сделал все что мог — оставалось положиться на третьего человека. Который умел рассказывать истории и выводить сюжеты из тупиков.

Ника сидела молча, глядя на портрет. Секунды длились, вязкие и холодные. А потом она подняла глаза, и Мартин различил под обычным равнодушием странное чувство, которое он не мог прочитать. Ника встала, вышла на кухню и через несколько секунд, не говоря ни слова, протянула ключ.

Мартин расстегивал наручники, ожидая что Виктор сразу займет сознание и придется гасить его очередной припадок. Но когда звякнул браслет ничего не произошло. Мартин по-прежнему был один.

…

— А сразу так нельзя было?

«Если бы ты рот не открыл — можно было бы».

Виктор раздраженно откинулся в кресле. Сидящая рядом женщина в огромных роговых очках спала, уронив голову на грудь. От нее исходил такой густой маслянистый запах чесночной колбасы и колючий — дешевых духов, что Виктор успел сильно пожалеть, что взял Нике билеты в хвост самолета. Но запах, едва заметный храп и поблескивающая на подбородке слюна вызывали все же меньше раздражения чем Ника. Когда она была рядом, тошнота делала мир серым, а тело — вялым и больным.

«И как мне теперь с ней жить?»

«Никак, скоро пересадка на три часа, увези ее в город, высади и возвращайся домой», — посоветовал Мартин.

«Не пойдет, я тебя знаю — если бы не она — ты бы давно лег поперек рельс и благостно улыбаясь облачка разглядывал», — огрызнулся Виктор.

«Тогда Бетховена послушай».

— Да пошел ты… — забывшись прошептал он, закрывая глаза.

…Дмитрий не брал трубку. Это было странно — Виктор ждал угроз, требований или запугивания. Но трубка не просто молчала — в динамике стояла мертвая тишина, через минуту прерываемая голосом автомата.

Лере он успел дозвониться перед взлетом, но разговор вышел коротким.

— Она не вернулась?

— Нет, — голос в трубке был твердым, но хриплым, будто сорванным.

— Не смей обращаться в милицию.

— Вик, какого черта, ты представляешь, что этот сумасшедший барыга может сделать с ребенком?!

— Но ты до сих пор не обратилась, верно? — усмехнулся он. — Я скоро буду дома. И со всем разберусь.

Самолет приземлился в большом городе посреди степи — сухом, жарком, пропахшем медом и машинным маслом. На улице светло такое яркое солнце, что Виктор не мог смотреть даже на стеклянные двери. Они постоянно открывались и закрывались, выплескивая на пол свет — настолько живой, искрящийся и нормальный, что вызывал омерзение.

Ника стояла в пальто, сжимая сумку с вещами, и смотрела в пол. На нее оборачивались люди — смотрели недоуменно, сочувственно, а кто-то и презрительно — а она стояла, опустив бесцветные глаза к хлорочно-белой плитке, и не замечала никого.

Как она могла показаться похожей на Ришу? Где тогда были его глаза?

«Посиди с ней, — не выдержал Виктор. — Или я ее в сортире придушу, тошнит от ее рожи».

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

«Начнешь душить — еще хуже станет», — фаталистично предупредил Мартин и шагнул в проем прежде, чем Виктор успел ответить.

Ника подняла глаза спустя несколько секунд после того, как он занял сознание. Эта чуткость пугала его, и вместе с тем Мартин никак не мог понять, как ей удается обманываться все это время.