Милорд (СИ) - Баюн София

И Мартин понял, что от него требуется.

— Да и черт с тобой, — пожал плечами он. — Ты была права. Я умираю, он сходит с ума. Когда-нибудь я действительно упаду, свесив в проем руку, и больше никого не спасу. Не знаю, сколько мне отмерено, но точно меньше, чем ему.

Мари отползла в угол и подняла руки.

— Не хочу, чтобы ты умирал, котеночек. Мне нужно, чтобы ты жил.

— Прекрасно, Мари, просто прекрасно. Теперь у меня целых две женщины, которые не дают мне сдохнуть.

— Мне нужно, чтобы ты жил, — упрямо повторила Мари, сощурив глаза.

И исчезла.

…

Виктор стоял на коленях перед ванной, закрыв глаза. Он был совершенно расслаблен — тело, измученное вчерашним кошмаром, наполняла липкая тяжесть. Но он и не собирался рваться и бороться.

Присутствие Мартина ощущалось каким-то далеким и совсем неважным. Все, что он чувствовал — как багровая нить, воспаленная и пульсирующая, тянется из его груди, через километры лесов, полей и морских волн, чтобы бессмысленно биться о глухую закрытую дверь его дома. Его настоящего дома, где жила сестра, которую он не должен был бросать. Которую он предал ради Мартина в детстве, и которую так глупо подвел теперь.

Когда он пытался думать о Нике, к слабости примешивалась тошнота.

Когда он запер Мартина, ему пришлось искать баланс между Собой-Прошлым и Собой-Настоящим. Виктор не помнил, что значит «жить одному». Он не был один с того самого дня, когда Мартин впервые подал голос.

Но тогда он хотел полностью отдаться новой ипостаси — той, что носила красный платок. И каждый раз, когда Лера знакомила его с очередной девушкой, каждый раз с Дарой, которая вовсе не хотела участвовать в его играх, каждый проклятый день неправильной, единолично-алой жизни, он не мог насытиться. Засыпая, он чувствовал вяжущий голод, и просыпаясь искал, чем его утолить.

Чужой боли всегда было недостаточно — он был осторожен. Истязать себя сильнее он не мог — мешало глупое, маячащее где-то чувство ответственности, стыда за то, что он портит не принадлежащее ему тело.

А потом он встретил Нику, и понял, чего ему не хватало все это время.

Теперь он мог быть и палачом, и спасителем. Обе ипостаси скалились из темноты окровавленными ртами, и только тогда Виктор наконец-то почувствовал, как голод отступил. Больше не нужно было рваться пополам.

Но даже тогда он отчетливо понимал, что за все придется расплачиваться — этому научила Мари, красивая мертвая Мари, которую Ника не случайно рисовала в образе Девы Марии, а не Офелии. Мать нового Бога, обреченного на смерть.

«…меня?» — донесся голос Мартина.

— Что? — растерянно переспросил Виктор.

«Ты слышишь меня?! Я сказал — дай мне. Я уговорю Нику отдать ключ».

— Ты уже пробовал.

«А какие у тебя варианты? Хочешь отпилить себе руку осколком чашки?»

Виктор улыбнулся и прижался спиной к стиральной машине. Он был готов перешагнуть через себя и разыгрывать сцены с Милордом на глазах Мартина — теперь это не имело значения. И он точно знал, что это единственное, что пробьет ледяное равнодушие Ники.

Каждое прикосновение ее в первые дни знакомства заставляло сразу несколько чувств, в которых он не хотел себе признаваться, сворачиваться в вибрирующий клубок.

Сильные руки с тонкими пальцами, красота формы — уродство облика, скользящий по коже шершавый след. У нее были волосы Риши, руки Мари, и его собственные глаза.

У Леры руки были совсем другими, уверенными и мягкими. Он раньше не встречал таких женщин — в ней он видел собственное безумие, но оно, переломленное через темноту ее глаз, словно становилось ручным и покорным. Что бы она ни делала — держала в руках плеть, приводила к нему очередную девушку с серыми волосами или перешагивала через отплевывающуюся кровью Нику, чтобы налить себе и ей чай — Лера сохраняла ту особую, мягкую женственность, которая сводила его с ума. Ни в угрюмой ненависти Ники, ни в экзальтированном бархатном безумии Мари, ни в бесцветной жестокости Риши, Виктор раньше не встречал такого искреннего, такого красивого и такого обезоруживающего зла.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Зла, нуждающегося в защите. И если нужно покалечиться или унизиться, чтобы дорваться до глухой железной двери — неужели это имеет значение?

— Что ты будешь делать?

А может, Мартин и сейчас справится лучше — рациональный и сдержанный Мартин, который умеет смотреть на багровые вспышки со стороны?

«Игр-р-рать, котенок», — ответил он, и Виктор почувствовал, как где-то между ключиц вздрагивает рыхлый комочек тошноты.

— Что?..

«Я сказал — постараюсь ее убедить, что нужно заканчивать, только ты не лезь», — в голосе Мартина звучало едва слышное раздражение человека, которому пришлось повторять второй раз.

Такие теплые руки.

Мартин несколько секунд молча наблюдал за Виктором и звенящей пустотой его мыслей, а потом его словно за шиворот втащило в проем. Мгновение падения — и это он сидит на полу, сложив руки на коленях, как примерный ученик.

— Чтоб тебя, — проворчал он, вставая.

Присутствия Виктора он больше не чувствовал.

Перед глазами вспыхивали разноцветные круги, а крючок для полотенец, на котором он пытался сосредоточить взгляд, то и дело подпрыгивал и возвращался на место.

В обрывочной, полной решимости тоске Виктора он успел различить два главных акцента — он был готов на все, чтобы вернуться к Лере, и он ни разу не вспомнил о второй сестре, которой сейчас как раз грозила опасность.

— Ника? — позвал он, открыв дверь.

Она не выходила. Мартин расслышал шорох на кухне, а потом снова наступила тишина.

— Ты в порядке?

— Я не отдам ему ключ, — раздался хриплый голос. — Я все слышала. Пусть его дружки передушат хоть все это крысье семейство.

— Тогда он сломает себе руку, а потом — тебе шею.

— Пусть ломает, — равнодушно ответила она.

— Хорошо, — покладисто ответил Мартин. — Тогда у меня будет другая просьба. Нарисуй мой портрет.

— Что? — равнодушие треснуло, смялось, уступив беспомощной растерянности. Ника наконец появилась на пороге кухни — бледная, взъерошенная, с нервно пляшущей в дрожащих пальцах сигаретой.

— Нарисуй мой портрет, — повторил он, задавив рванувшуюся жалость.

Она смотрела недоверчиво, и ее сжатые губы были похожи на серый разрез. Лица все больше становились похожими на маски — белые пятна, черные провалы глаз, злые черточки ртов. Мари, Ника, Лера, Виктор, его собственное лицо — все теряли очертания.

Внезапно пляшущая в полумраке точка сигареты замерла.

— Хорошо, — пожала плечами Ника. — Тебе раньше не нравилось, когда я тебя рисовала, — в ее голосе послышалось странное потаенное ехидство.

— Так надо, — спокойно ответил Мартин и сел на пороге. Голова все еще кружилась.

Ника мрачно посмотрела на него сверху вниз, а потом вернулась на кухню. Раздался шум воды и несколько щелчков.

— Как рисовать? — мрачно спросила она. — Красками?

— Карандашом, хоть на газете.

— А, ну теперь я вижу, что ты в порядке. Думала, тебя подменили, — неловко улыбнулась она.

Несколько минут она возилась в комнате, потом включила в коридоре свет и разложила на ковре планшет, бумагу, эскизник и несколько карандашей.

Мартин смотрел на вызывающе белый лист и чувствовал себя предателем. Он не собирался лгать, но каждое слово правды давно стало отвратительнее любого обмана.

На кухне взвизгнул и мерно засвистел чайник. Спустя минуту Ника подтолкнула к нему поднос с чашкой, поставила рядом с бумагой пепельницу — потерявшееся в бежевом ковре белое пятно.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

— Лицо? — спросила она.

— Да. Сними, пожалуйста, зеркало со стены и дай мне — сделаем все честно.

Она сняла зеркало — тяжелое, в черной геометрической раме — и Мартин заметил, как слегка побелели ее костяшки. Ника положила зеркало на пол, и он поднял его, с трудом устроив на коленях.