Что было — то было. На бомбардировщике сквозь зенитный огонь - Василий Решетников

«Суперфортресс» по-русски

Теперь «туда» мы дотянем. Рокировка. Пока не поздно.

Невообразимая радость охватила меня, когда узнал о назначении заместителем командира полка к Василию Ивановичу Морозову, полк которого одним из первых готовился перейти на новенькие «Ту-4».

Василия Ивановича я знал еще во время войны. В братском полку одной с ним дивизии он был не только прекрасным, всеобще и глубоко уважаемым комиссаром, но и безотказным и решительным боевым летчиком. Побывал он и в комиссарах дивизии, но в середине войны, как и было ему поручено, сформировал новый полк и стал его командиром. Прекрасно знали мы друг друга и после войны, нередко встречаясь как командиры полков на различного рода совещаниях и сборах то в корпусе, то в воздушной армии.

Хороший, крепкий был полк у Василия Ивановича. И воевал лихо, украсив свое боевое знамя всеми возможными знаками доблести, и после войны выглядел броско. Но странное дело, это, кажется, был единственный полк с такими высокими достоинствами, где не оказалось ни одного Героя Советского Союза в отличие от всех других подобных, «родивших» их кто пять, кто десять и даже куда более. А между тем не вызывала никаких сомнений геройская доблесть, достойная золотых звезд, по крайней мере летчиков Николая Гетьмана, Александра Антонова, Володи Киселева, Ливенцова, штурмана Водопьянова, да и не только их. Скуп, что ли, был на награды Василий Иванович, а злые языки говорили, будто хотел он сперва себя звездой украсить, но и его обошли, хотя достоин был всеми статьями.

Встретил меня Морозов с нескрываемой настороженностью. Из первой же беседы я понял, хотя не все было произнесено, суть его беспокойства. Он предпочел бы видеть своим заместителем скорее выдвинутого с повышением командира эскадрильи, чем сниженного в должности командира полка, поскольку, как показывал его немалый комиссарский и командирский опыт, последние, чувствуя себя уязвленными, несправедливо обиженными, как правило, раскисали в нытье, в поисках сочувствия, впадали в безделье, а то и в загулы, иные же в неуемной жажде реабилитации пытались сковырнуть своего патрона. Но ни одна из этих химер Василию Ивановичу не угрожала, в этом я его, кажется, убедил сразу, а в общей работе он очень скоро поверил мне окончательно.

Перед тем как сесть на «Ту-4», к моей радости, удалось полетать на американских, оставшихся от войны, двухмоторных «Митчелах» «Б-25» и четырехмоторных «Либерейторах» «Б-24». Обе машины были с трехколесными шасси и тем сближались, хотя и не очень, по манере посадки с «Ту-4», из-за чего, собственно, и затеяны были эти полеты, но независимо от прагматических целей пилотировать «американцев» было очень приятно. Я впервые испытал, управляя этими машинами, помимо вообще приятного состояния полета, доселе незнакомое мне чувство комфорта.

Знакомство с «Ту-4» произошло позже, на Волге, где проходило переучивание в учебном полку полковника Абрамова. Почти две наши эскадрильи на исходе зимы успел допустить он к самостоятельным полетам, а для остальных не хватило погоды и твердого грунта — бурно вмешалась весна. Пришлось Абрамову, чтоб завершить программу, перелететь со своими инструкторами на наш базовый аэродром, где весна уже выглядела совсем по-иному: сверкало солнце, разливалась теплынь и выползала травка, к тому же в отличие от волжского наш аэродром от края до края пересекала новая, широкая и длинная роскошная бетонная полоса.

Абрамов торопился, был недоволен непредвиденной командировкой и программу давал по минимуму — ни одного лишнего провозного полетика. Трех хороших летчиков на глазах у всех «зарезал»: к самостоятельным не допустил и вкатал в их летные книжки такие изуверские выводы, что с ними к тяжелым самолетам уже не подступишься.

Это нас возмутило, но мы помалкивали — бал правил Абрамов. Он еще и капризничал. Для начала потребовал установки вокруг самолетов особого ограждения и особой же, не стыкующейся с уставной, организации охраны (хотя ничего подобного на своем родном аэродроме он не затевал), вынудил отдать ему, оголив дивизию, почти весь колесный транспорт и выставил «для реализации» программу вечернего досуга, которую наши политотдельцы, безропотно воплощая, ублажали «дорогих гостей» вечерними кино, прогулками, экскурсиями по городу и его окрестностям.

По вечерам Абрамов позванивал из гостиницы нашему командиру дивизии Николаю Ивановичу Сажину, бесцеремонно требуя (именно требуя, а не прося) то выселить всех из приглянувшихся ему помещений и передать их в его распоряжение, то выделить в столовой отдельные комнаты для его экипажей, то обновить им не по срокам подношенное обмундирование. При скудности нашего бытия такие жертвы были весьма чувствительны. Но Николай Иванович, на удивление, был податлив, шел на все, только было заметно, как, с трудом сохраняя внешнюю невозмутимость, он кипел, во всем уступая рыжеусому строптивцу. Может, это было связано с тем, что Сажин и сам переучивался в это время в нашей группе летчиков, но, скорее всего, не хотел давать Абрамову ни малейшего повода, которым мог он легко воспользоваться, чтоб сорвать переучивание, взвалив всю вину на комдива.

Развязка отношений наступила неожиданно и внезапно на исходе абрамовской миссии.

Строго говоря, Абрамов задачу выполнил плохо, отстранив от полетов трех хороших летчиков и скомкав подготовку инструкторов. Но сам он, несмотря на всю очевидность провала программы, пребывал в эйфории триумфатора, в связи с чем накануне отъезда потребовал организовать прощальный митинг, а затем и торжественный обед.

Вдоль самолетных стоянок замер в строю абрамовский полк. Лицом к лицу — наш. Василий Иванович был в отъезде, и его командирское место на правом фланге занимал я. Николай Иванович, наблюдая за церемонией, стоял поодаль. Первым, выйдя вперед и набрав в голосе силу, отметил собственные заслуги (хотя и с местоимением «мы») в деле подготовки нового отряда боевых экипажей стратегических бомбардировщиков сам Абрамов. За ним, примерно в том же ключе, произнесли речи еще два или три оратора.

Я лихорадочно монтировал в голове приличествующие такому событию слова и фразы, чтобы ответить на поздравления и поблагодарить за, так сказать, большой вклад и т. д. В нашем строю стояли и другие офицеры в готовности выступить вслед за мною.

Но когда последний абрамовец закончил речь, раздался голос командира дивизии:

— Полковник Абрамов, у вас все?

— Да, все, — неуверенно ответил Абрамов.

— Подполковник Решетников, ведите полк в гарнизон.

Волосы шевельнулись у меня под фуражкой от такой неожиданности. Вот это да! Абрамову — прямо в нос!

Я вышел вперед, проорал во всю глотку, чтоб слышали на левом фланге, все по порядку команды, и с последней «шагом марш» полк рубанул «ножкой» и зашагал в гарнизон. На стоянке остался строй наших инструкторов, а впереди, опустив плечи и свесив усы, стоял Абрамов.

Жаль было инструкторов, которые, в сущности, ни в чем не были виноваты, но оказались невольной жертвой столкновения двух командиров. Да и Николай Иванович, человек деликатный, высокой командирской культуры, на этот раз воспользовался не лучшим случаем для сведения накопившихся счетов, но, видимо, другого не предвиделось.

Обед, разумеется, тоже был обыкновенным, по дежурному меню, без тостов, но вечером я собрал наших командиров кораблей, и не с пустыми руками мы всей гурьбой нагрянули к инструкторам, поблагодарили за новые «путевки в небо» и за веселым ужином вконец развеяли их удрученность. Неожиданно, не разрушая атмосферы нашего общения, заглянул в гостиницу, как оказалось, на несколько минут, полковник Сажин. Сказал волжанам добрые слова, внес новое, не без юмора, свойственного Николаю Ивановичу, оживление и окончательно снял с души горьковатые наплывы от митингового сюжета. Мы же с инструкторами засиделись допоздна и расстались по-братски. Был среди них и мой инструктор — замечательный летчик, умница, скромный и добрый человек, капитан Иван Андреевич Щадных, успевший дать мне допуск не только с командирского, но, что было для меня самым важным, и инструкторского кресла.

Казалось бы, тот допуск не бог весть каких высоких достоинств — всего лишь разрешение на полеты днем в простых метеоусловиях по кругу в районе аэродрома. Но большего мы и не жаждали. Ко всему остальному, самому сложному, теперь пробьемся сами.

Учебный полк перед отлетом оставил нам несколько машин, хотя и не первой молодости. На них мы и начали свою самостоятельную жизнь. Потом пригнали пару новеньких с завода. Стало легче.

Тех трех наших летчиков, которых отстранил от полетов Абрамов, подписав вердикт о непригодности к работе на стратегических кораблях, мы не бросили, а сразу же вопреки его предписаниям принялись обучать сами. Через пару летных дней один за другим все трое вылетели самостоятельно и многие годы летали в полку наравне со всеми в любых условиях, не обойдя в последующем и реактивные самолеты. Но как легко и просто, случайно напоровшись на вздорный характер, могла сломаться и без того хрупкая конструкция сразу трех летных и человеческих судеб!