Огненные времена - Джинн Калогридис

И в то же время нигде я не видела такой красоты, такого великолепия, такого богатства. Говорят, что в Авиньоне больше горностаев, чем во всем остальном мире, вместе взятом, и теперь я могу поручиться, что эти слухи верны. Едва прибыв туда, я позволила богине увлечь себя на большую площадь, расположенную перед папским дворцом, и увидела вокруг себя целый парад роскоши: дворяне в парче и атласе желтого канареечного, переливчатого изумрудного и пурпурного цветов, папские жандармы в форме такого же синего цвета, как воды широкой Роны, кардиналы в широкополых карминных шляпах и горностаевых мантиях.

А прямо передо мной возвышался папский дворец, величественная какофония в камне, построенная на утесе, круто врезающемся в воды Роны. Высокий, как кафедральный собор, он был чрезвычайно широк, размерами ничуть не меньше королевского дворца, и в нем легко могло разместиться несколько сотен человек. По периметру его были возведены десятки башен и башенок. Массивные стены возвышались над просторной городской площадью.

Когда я приблизилась к папскому дворцу, мой конь вдруг задрожал, словно почувствовав, что здесь живет зло. А я увидела трибуну.

Трибуну для инквизиторов, а перед ней – насыпь со столбами для костров. И тут же я вспомнила место казни, которое видела в далеком детстве в своей родной Тулузе, когда я была пятилетней девочкой с косичками и сидела в телеге с Нони, отцом и матерью и с нашими соседями, Жоржем и Терезой. Но та городская площадь была гораздо чище, народу на ней было меньше и меньше было пышности.

В Авиньоне и трибуну, и насыпь окружали плотные ряды вооруженных железными мечами жандармов в одинаковых шляпах и туниках. Трибуна здесь была постоянной – не наскоро сколоченным из досок помостом, а деревянным строением, тщательно покрашенным и позолоченным и украшенным всякими завитками и горгульями, а также изображениями святых. Полосатый красно-желтый тент защищал тех, кто сидел там на скамьях, покрытых темно-красной парчой, от грозы, о приближении которой можно было судить по сгустившимся тучам.

Это была та сторона жизни Авиньона, которую охотно выставляли на обозрение публики: его упадочническая красота.

И в то же время на площади омерзительно воняло сточной канавой – более отвратительного запаха мне не встречалось, и создавалось впечатление, будто под сверкающим слоем мехов и красок город гниет, как разодетый в пышные одежды труп, быстро разлагающийся в жару.

А на золоченой трибуне, удобно устроившись на сиденьях, находились три человека. Два ворона, как сказала бы моя Нони, – то есть два доминиканца в черных рясах с откинутыми капюшонами, из-под которых виднелись белые полоски, и один павлин – кардинал в сутане из поразительно яркого красного шелка, отороченной по подолу, вороту и манжетам белоснежным горностаевым мехом. Учитывая мрачность предстоящей церемонии, он надел не широкополую шляпу, а простую шапочку.

Два ворона и один павлин. И павлин был врагом, а красивый молодой ворон – грядущим врагом.

И я, как маленькая Сибилль, стоявшая когда-то на цыпочках на краю телеги, смотрела наконец на своего возлюбленного.

А к месту казни уже вели приговоренного. Он был один, и вел его единственный стражник. Приговоренный был молодым человеком, и после нескольких месяцев тюремного заключения и голода он походил скорее не на человека, а на скелет. Кандалы и цепи на ногах мешали ему идти, кандалы и цепи на запястьях вынуждали идти, сгибаясь. Но хотя тело его было болезненно слабым и каждый шаг давался ему с непомерным трудом, дух его был силен и горд.

Был ли он когда-то красивым? Сказать это было невозможно. Переносица у него была перебита, и кожа в этом месте блестела и имела фиолетовый оттенок. Ноздри и верхняя губа были покрыты коркой запекшейся крови.

Его вид вызвал во мне невыразимую жалость. Но я находилась в присутствии богини, а поэтому продолжала сохранять сострадание и к инквизитору, и к его жертве. И я ждала, ждала, когда она направит меня. На этот раз я не собиралась подвергать своего возлюбленного опасности.

Приговоренного привели к ожидавшему его столбу и привязали. Вязанки хвороста вокруг него поднимались выше колен, до уровня бедер.

А потом павлин-кардинал громко задал ему не совсем обычный вопрос:

– Ты хочешь сказать что-то в качестве последнего слова?

– Да! – крикнул в ответ приговоренный. – Ваше почитание Бога – это не что иное, как поклонение дьяволу! Демону, управляющему миром с помощью страха! Ослепляющему вас и не дающему вам увидеть истинного Бога…

– Жандармы! – воскликнул грядущий враг, и в ответ стражник, что привел приговоренного, резко ударил несчастного рукояткой меча.

Удар пришелся по краю виска, и рукояткой глаз был наполовину выбит из глазницы. Приговоренный взвыл от дикой боли. Так как его руки были связаны, он не мог подхватить глаз, и тот повис на щеке на зеленовато-голубоватых ниточках. Толпа, состоявшая из утонченных аристократов, богатых торговцев и священников, одобрительно взревела.

Я почувствовала такой прилив скорби и гнева, что мой покой оказался под угрозой. Но я крепко прильнула к сострадающей и радостной богине и ясно увидела свой путь. Я спешилась, шепотом отдала коню магический приказ и побежала через толпу, быстрее и свободнее, чем это было возможно, чем мог бы бежать человек сквозь стену тел и карет. И не остановилась даже перед стеной жандармов, окружавших место казни, а легко прошла сквозь нее, хотя в ней не было никакого просвета. Они не замечали меня до тех пор, пока я не оказалась рядом с приговоренным, склонилась к нему и, взяв в руку его смятый и окровавленный глаз, который оказался теплым как пудинг, вставила его назад в глазницу, разделив с его душой необыкновенно радостное слияние с божественным.

С улыбкой я отняла руку, и он засмеялся. В его сердце не осталось ни страха, ни гнева, одна лишь радость.

– Я был спасен ангелом! – счастливым голосом произнес он, и его милые, измученные черты осветились радостью, когда мы смотрели друг на друга в это бесконечное мгновение. – Истинным ангелом, ниспосланным истинным Богом!

Многоголосая, шумная толпа разом затихла. Тот жандарм, что стоял рядом и, собственно, нанес удар, смотрел на происходящее, оцепенев от изумления. Наконец люди начали креститься и шептать молитвы. Раздались крики:

– Это чудо! Он невиновен!

– Она – ангел!

Другие молчали, лица их были искажены недоверием, даже страхом. Они смотрели на людей на трибуне, словно ожидали от них указания.

Самый главный и старший из них, павлин, мой алый враг, встал и посмотрел на меня и приговоренного к казни, скрежеща зубами от ярости.

– Слушайте все! – зычно обратился он к толпе. – Он – еретик самого гнусного сорта! Вы собственными ушами слышали, как он назвал нашего любимого Господа дьяволом. А эта женщина, что исцелила его, всего-навсего его сообщница, ведьма! И она явилась сюда, чтобы обмануть вас и уверить вас в том, что он невиновен!

– Но, ваше преосвященство… – начал было один из доминиканцев, сидевших на трибуне.

– Молчать! – рявкнул враг, а потом отдал приказ: – Жандармы! Схватите ее и приведите ко мне! А вы, остальные, немедленно приступайте к казни!

Вперед вышел палач с факелом и поднес пламя к углям у ног приговоренного. Стража потащила меня прочь. В тот момент богиня не дала мне силы убежать. И хотя сердце мое яростно протестовало, я знала, что на то ее воля, и вынуждена была подчиниться. Но сначала я пыталась вырваться и крикнула своему возлюбленному:

– Люк! Люк де ля Роза! Клянусь, я найду способ освободить тебя!

Потом меня оттащили к дальнему краю трибуны, куда уже спустился мой враг, кардинал, чтобы встретить меня. Он оказался крепко сбитым, ширококостным мужчиной с квадратной головой на квадратном теле. Он был таким высоким, что мне пришлось запрокидывать голову, чтобы взглянуть ему в лицо. Седеющие волосы под красной шапочкой были густыми и волнистыми, на одном из крыльев короткого носа сидела круглая светлая родинка, а под глазами были тяжелые мешки, так опускавшие вниз нижние веки, что покрасневшие глазные белки казались немного выпученными. От него веяло мрачностью. Казалось, что в его присутствии невозможны ни радость, ни воздух, ни свет. Когда-то давно при виде его меня охватил бы страх. Но теперь я почувствовала только сострадание и жалость. Его сила была порождением ненависти к самому себе, ненависти столь огромной, что она вмещала в себя весь остальной мир. Порождением ненависти к себе и совокупным несчастьем запуганных душ.

Именно это совокупное несчастье свело с ума мать Люка, Беатрис де ля Роза, когда яд его был направлен прямо на нее.

Был ли он удивлен моим внезапным появлением? Этого я сказать не могу. Но на его лице было выражение злорадного торжества, злобной гордости. Он словно говорил мне: «Ну, ты увидела, как я унизил, во что превратил твоего возлюбленного? Ты потеряла его навсегда, и сама теперь тоже в моих руках… Так кто из нас теперь оказался могущественнее?»