Летний дождь - Вера Кудрявцева

Об отце он знал, наверное, все. Из рассказов матери, сестры, друга Васи. Вспоминая об отце, и мать, и сестра всегда плакали, и Володя, слушая их, начинал, бывало, хныкать, жалея их. Но отца так никогда и не удалось ему вспомнить, даже во сне.

Горло стиснуло.

«Прости меня, отец», — сами собой сказались слова. За что его должен простить отец, он не знал. Может, за то, что долго не был здесь. Может, за то, что не мог вспомнить его живым.

«Надо будет поправить здесь все», — окинул заброшенную тесную усадебку-могилу.

Потом не спеша пошел по тропинкам, то сплошь затянутым травой, то по хорошо протоптанным, присыпанным свежей влажной глиной.

— Дядя Иван! И ты сюда перебрался…

Остановился, всматриваясь в фотографию. С нее смотрел на Владимира пожилой солдат, при всех медалях, в лихо сдвинутой набекрень пилотке. Как и должен смотреть победитель. Таким Владимир дядю Ивана не помнил.

А помнил он его сидящим на краю телеги, в стареньких валенках, и зимой, и летом. У дяди Ивана после фронта болели испростуженные ноги. Он сидел на краю телеги, а под ней болтались будто и не его совсем, будто и ненужные ему, обутые в подшитые валенки ноги. Володе даже казалось, что он и спит так, сидя на телеге.

— Дядь Иван, здрррасссте! — кричал ему, бывало, Володя, нарочно обогнув подводу с головы Гнедка, потому что дядя Иван и слышал плоховато после контузии.

— A-а, Володьша! — улыбался ему добрый возчик. — Айда садись, прокатишша!

К концу улицы уж полна телега ребятишек.

— У нас все больше Иваны, — ведет тем временем свой рассказ дядя Иван, — а у их все больше Фрицы да Гансы. Вот толькё-толькё затишок случится, оне счас складные стулья раскладывают, опять же зерькальцы — сидят и броются, сидят и броются…

…Недалеко от могилы дяди Ивана Владимир опять остановился. «Зоя! Да когда же ты?..» А она смотрела на него с фотографии, как когда-то, с какой-то кроткой нежностью. Зоя…

Конечно, она годилась ему в матери, и он должен был бы называть ее тетя Зоя. Но так уж повелось, что вся деревня, и мал и стар, звали ее просто по имени. Ну, и Володя, как все.

Вот идет она, бывало, из конторы — счетоводом работала, — а Володя издалека увидит ее и — скорей меж жердинок ворот пролезет — вот и на улице. Идет ей навстречу, а на Зою не смотрит. Но и не глядя видит, какое красивое на ней платье, какие толстые у нее косы, уложенные короной, какие белые зубы, какие веселые ямочки на щеках.

Лет пять всего и было-то ему.

— Это кто зе это топает, а? — никогда не было, чтобы не заметила его. — Это сто зе это за парниска такой холосенький?

Володя убегал от нее, она догоняла, он — в сторону, она — за ним. Володя с хохотом туда-сюда от нее. Но сдавался первым, потому что боялся: вдруг Зоя поиграет и дальше пойдет. А он так хотел, чтобы она поймала его.

И она ловила, подбрасывала на своих сильных и таких мягких, ласковых руках, щекотала, прижимала к теплой, будто пуховой груди, душистым лицом приникала к его лицу, целовала в лоб, в глаза, в щеки и приговаривала: «До цего зе я люблю этого парниску! Ух, съем сейцяс, съем! А ты любись Зою, любись? А как? Ну-ка покази, как?»

И он обхватывал ручонками ее шею и изо всех сил прижимался к ней легким своим тельцем.

Зоя, так и оставшись одинокой, — в таком уж году родилась несчастливом: в двадцать третьем, — и потом, когда он стал взрослым, любила его по-прежнему, как родного.

Бывало, идет он мимо ее окошек в простиранных до голубизны занавесках, на станцию идет после каникул или после праздника какого, в институт возвращается. Она выскочит в одном платье за калитку, скричит:

— Володя, подожди-ка! Вот возьми-ка! — И давай рассовывать по карманам его рюкзака свертки с шанежками, с салом, с яичками.

— Зоя, — смущался Владимир. — Ну, зачем ты? Мама мне все дала.

— Бери, бери! Мама… Мало ли что! Мама… Одна двоих вас тянет — бери, бери…

— Зоя… Зоя… Не дождалась, — склонился и над этим холмиком Владимир, коснулся жестковатой травы.

А вот и дружок его старший, как теперь бы сказали — наставник, Вася Козлов. «Совсем мальчишка, — всмотрелся в фотографию Владимир, — а тогда казался таким взрослым. Еще бы: мне лет восемь было, а ему уж лет пятнадцать… А ведь героем ты погиб, Вася, героем… И жил коротко, но уж так упорно-целенаправленно… В пятнадцать лет таким мудрым казался… Потому и помнишься всегда».

Дома их, Васин да Володин, на разных улицах стояли, а огороды только узенькой межой разделялись. Вот работают, бывало, они каждый на своем, картошку, к примеру, окучивают. Устанет Володя, уж бы и отдохнуть пора, посмотрит на старшего товарища — тот как заведенный. Дальше Володя тяпает. А потом все же не выносит: опрокинется на траву межи, в летнее небо засмотрится, а спина, руки-ноги ноют-отдыхают.

— Что? — подойдет к нему Вася. — Как дела, мужик? Ух ты! Да неужели ты сёдни стоко окучил! Пол-огорода, однако! Вот это работник! Я в твои года так не мог, я пожиже был. Пойду, однако, догонять мне тебя надо, а то ведь куры засмеют…

И будто бы и не бывало усталости от похвалы такой — вскакивал и Володя, и заходит в руках его тяпка, заходит без передышки.

— Ты токо руки береги, — наставляет его Вася,—

Крепче тяпку-то держи, чтоб она у тебя не вихлялась в ладошках, а то в кровь измозолишь руки-то. И литовку, когда придется, лопату, все покрепче держи…

Измотает Володю неутомимая тяпка, уж и в глазах темно. И тут вдруг откуда ни возьмись — дождичек нагрянет. Он в баню к Васе.

Но и в бане не сидит тот без дела. Всегда у него там книжка про запас. Пока скороспелый этот дождичек пошаливает на огородах, читает Вася, сидя у подслеповатого окошечка. Володя не мешает ему. Спросил раз: «Вася, ты когда школу кончишь, в город уедешь?» — «Уеду». — «Насовсем?» — «Нет, учиться. Выучусь на агронома и вернусь». — «Не вернешься, — уверенно сказал Володя. — Вон ты какой умный! Такие все по городам разъезжаются!»

Оторвался Вася от книги, и в полумраке бани Володя увидел, как сцепил он зубы, аж желваки на худых щеках заходили:

— Во-от! Во-от! — сказал, как простонал. — Устами младенца глаголет истина! Умные деревне не нужны! Поленовы нужны деревне!

И вдруг спросил:

— Не примечал: у вас морковка все на одной грядке растет?

Володя не понял.

— Ну, лук, морковка, горох каждым летом на одних и тех же грядках или нет? У нас вот на одних и тех же. Попробовал я было по-своему: по гороху морковь пустить, по моркови — лук, дак мама ни в какую, не дам, и все тут. Мол, начитался книжек своих, а я так привыкла. Вот темнота-то, вот старое как сильно. А лук, понимаешь, по морковке любит, а по гороху, к примеру, ему не глянется, по гороху глянется морковке расти. Чтобы по-новому нам жить, чтобы от земли богатеть уметь, нам не только учиться надо, а еще и характерами сильными быть, со старым чтоб бороться. Дак как же я не вернусь-то, чудак? Жалко — отцу твоему не пожилось.

Не пожилось и Васе. Кормильцем он от отца остался, еще два рта в семье, мал мала меньше. И мать хворая была. Со слезами горючими собирала она сына на учение. И Вася пообещал: помогать буду. А он слов на ветер не бросал: как скажет, так, значит, и будет. И каждый месяц привозил матери стипендию свою, всю до копеечки. А дома нагружал мешок картошкой и в углы мешка ввязывал по картошине. За эти углы петлей веревку затягивал — вот тебе и рюкзак. Володя всегда помогал затягивать петли в углах мешка-сидора, так почему-то тогда называли мешки такие, ему нравилось. И провожал Васю часто до самого перехода через речку.

Хоть и невелика стипендия, а матери все же помощь была.

А раз весной приехал Вася из техникума, привез стипендию, а половодье началось. Весна была ранняя да дружная — разлилась их речка, как большая река. Переход снесло. Вася и вздумал по льдинам пройти. Вот и… И нашли-то не сразу.

— Эх, Вася… — стиснул Владимир, сцепил зубы, аж желваки заходили по скулам. Склонил голову, пошел дальше.

Остановился у могилы своей первой учительницы Марии Павловны. Как всегда, в белом воротничке, приветливо всматривалась она в него, будто наставляла: «В горку, Володя, бегом! Бегом в горку!»

Многое забылось из тех лет, а это запомнилось.

Бывало, идут они классом — на поле взрослым помогать или на прогулку просто, — и, как горка впереди, Мария Павловна скомандует:

— А ну-ка, ребята, в горку — бегом! Кто скорее? В горку всегда лучше бегом…

Он и сейчас — и на этаж надо когда: на второй, на пятый — все бегом.

Так и ходил Владимир от холмика к холмику и, будто фильм монтировал, склеивал кадрик по кадрику свое детство.

И вдруг, уже перед самыми воротцами, как запнулся, замер на месте: с новенького памятника смотрел на него Поленов. Первое движение — отвернуться, пройти.

— Что? — будто спрашивал его Поленов, — И мертвому простить не можешь?