Армадэль. Том 2 - Уильям Коллинз

Я сильно напирала на мою невиновность — и не без основания. Кем бы я ни была, но горжусь тем, что я не лицемерка. Я была невинна относительно истории с водкой, я влила её в лимонад в абсолютном неведении этой особенности организма Армадэля, чтоб изменить вкус вина, влила бы всё равно, чего бы ни оказалось под рукой. Должна ещё признаться, что я никогда не отступаю в предмете спора.

Мидуинтер смотрел на меня с минуту так, как будто подумал, что я лишилась рассудка; потом походил по комнате и снова остановился передо мной.

«Если ничто другое не уверит тебя, что ты совершенно ошибочно растолковываешь мои слова, — сказал он, — и что я не имею ни малейшего намерения осуждать тебя, — прочти это».

Он вынул из кармана бумагу и поднёс её к моим глазам. Это было описание сна Армадэля. В одно мгновение вся тяжесть обвинения была снята с моей души. Я снова владела собой, я наконец поняла Мидуинтера.

«Ты знаешь, что это? — спросил он. — Помнишь, что я говорил тебе в Торп-Эмброзе об этом сне? Я говорил тебе, что два из трех видений уже сбылись. Теперь я говорю тебе, что третье видение сбылось в этом доме в нынешнюю ночь». Он перевернул листы рукописи и указал на строчки, которые он желал, чтоб я прочла.

Я прочла эти или почти эти слова из описания сновидения, как Мидуинтер записал с собственных слов Аллэна.

«Темнота открылась в третий раз и показала мне тень женщины и тень мужчины вместе…

Тень мужчины была ближе. Тень женщины стояла позади. Оттуда, где она стояла, слышался звук тихо лившейся жидкости. Я видел, как она дотронулась до тени мужчины одной рукой, а другой подала ему рюмку. Он взял рюмку и подал её мне. В ту минуту, когда я поднёс её к губам, смертельная слабость овладела мной с головы до ног. Когда я опомнился, тень исчезла, и третье видение кончилось».

С минуту я была так же поражена этим странным стечением обстоятельств, как и Мидуинтер.

Он положил одну руку на открытую рукопись, а другой дотронулся до моей руки.

«Теперь ты понимаешь, для чего я пришёл сюда? — спросил он. — Теперь ты видишь, что последняя надежда, за которую я могу уцепиться, состояла в том, что твоя память о происшествии сегодняшнего вечера доказала бы, что моя память ошиблась? Теперь ты знаешь, почему я не хочу помогать Аллэну? Почему я не поплыву с ним в море? Зачем я лгу и заставляю тебя лгать, чтоб удалить моего лучшего и дорогого друга из этого дома?»

«Разве ты забыл письмо мистера Брока?» — спросила я.

Он с гневом ударил рукой по открытой рукописи.

«Если бы мистер Брок дожил до того дня, чтоб увидеть то, что мы видели сегодня, он чувствовал бы себя так, как я, он сказал бы то же, что говорю я».

Голос его таинственно понизился, и его большие чёрные глаза сверкнули, когда он говорил эти слова.

«Три раза тени видения предостерегали Аллэна в его сне, — продолжал Мидуинтер, — и три раза эти тени воплотились впоследствии в тебя и в меня! Ты, а не кто другая, стояла на месте этой женщины у пруда. Я, а не кто другой, стоял на месте мужчины у окна. И ты, и я, когда последнее видение показало тени рядом, стояли на месте мужчины и женщины. Для этого и наступил несчастный день, когда я встретился с тобою в первый раз. Для этого твоя красота, твой ум влекли к тебе в тот миг, когда мой добрый гений советовал бежать от тебя. Над нашей жизнью тяготеет проклятие! Каждый наш шаг преследуется роком. Будущность Аллэна зависит от его разлуки с нами немедленно и навсегда. Надо изгнать его из того места, где мы живём, и лишить того воздуха, которым мы дышим. Надо заставить его жить между чужими: самые плохие и самые злые из них будут для него безвреднее нас! Пусть уйдёт его яхта, если даже на коленях будет просить нас, без тебя и без меня, и пусть Армадэль узнает, как я любил его в другом мире, а не в этом, там, где злые перестают мучить, а утомлённые отдыхают!»

Горе сломило Мидуинтера, голос его прервали рыдания, когда он произнёс эти последние слова. Он взял со стола описание сновидения и оставил меня так же внезапно, как пришёл.

Когда я услышала, как затворилась за ним дверь, мысли мои вернулись к тому, что он сказал. Вспомнив «несчастный день», когда мы в первый раз увидели друг друга, и «доброго гения», советовавшего ему бежать от меня, я забыла все другое. Всё равно, что я ни чувствовала бы, я не призналась бы в этом, если бы даже говорила с другом. Кому дело до горя такой женщины, как я? Кто поверит этому горю? Притом Мидуинтер говорил в порыве безумного суеверия, опять овладевшего им. Для него всегда найдётся оправдание, для меня никакого. Если я не могу не любить его, несмотря ни на что, то должна покориться судьбе и страдать. Я заслужила эти муки; я не заслуживаю ни любви, ни сострадания ни от кого. Великий Боже! Как я глупа! И каким бы неестественным показалось бы все это читателю, если бы было написано в книге!

Пробило час. Я всё ещё слышу, как Мидуинтер ходит взад и вперёд по комнате.

Он думает, я полагаю; ну, я тоже могу думать. Что мне теперь делать? Подожду и увижу. События принимают иногда странный оборот, и события могут извинить фатализм любимого человека, находящегося в смежной комнате и проклинающего день, когда он в первый раз увидел меня. Мидуинтер, может быть, доживёт до того времени, когда будет проклинать этот день по другим причинам. Если я та женщина, на которую указывает сновидение, скоро передо мною появится другое искушение — и в лимонаде Армадэля уже не будет водки, если я приготовлю его во второй раз.

Октября 24. Только двенадцать часов прошло после вчерашней записи в моём дневнике, а уже явилось другое искушение и победило меня!

На этот раз не оставалось другого выхода. Немедленное раскрытие истории всей моей жизни и погибель угрожали мне — не оставалось ничего другого, как уступить необходимости защитить себя самой. Другими словами, не случайное сходство испугало меня в театре вчера. Хорист в опере был Мануэль!

Не прошло и десяти минут после того, как Мидуинтер вышел из гостиной в кабинет, хозяйкина служанка пришла с запиской в руках. Одного взгляда на почерк, которым был написан адрес, было достаточно. Он узнал меня в ложе, балет между двумя действиями оперы представил ему возможность последовать за мною до самого дома. Я сделала это заключение за минуту, которая прошла, прежде чем распечатала письмо. Мануэль уведомлял меня в двух строчках, что ждёт в переулке, ведущем к набережной и что, если я не приду к нему через десять минут, он истолкует моё отсутствие как приглашение ему самому явиться в дом.

То, что я перенесла вчера, должно быть, ожесточило меня, по крайней мере, прочтя это письмо, я почувствовала себя прежней женщиной, как уже не чувствовала несколько месяцев. Я надела шляпку и вышла из дома как ни в чём не бывало.

Он ждал меня в начале переулка.

В ту минуту, как мы встретились лицом к лицу, вся моя несчастная жизнь с ним прошла передо мной. Я вспомнила, как он обманул моё доверие; я вспомнила о жестокой шутке с нашим браком, в который он вступил со мной, зная, что жива его жена; я вспомнила то время, когда я пришла в такое отчаяние от того, что он меня бросил, что покушалась на свою жизнь. Когда я вспомнила все это и когда сравнила Мидуинтера с этим низким, презренным негодяем, которому я когда-то верила, это сравнение потрясло мою душу, я узнала в первый раз, что чувствует женщина, когда в ней не остаётся ни малейшего следа уважения к самой себе. Если бы Мануэль оскорбил меня в эту минуту, я, кажется, стерпела бы это. Но он не имел ни малейшего намерения оскорблять меня в прямом смысле этого слова. Я находилась в его власти, и его способ дать мне это почувствовать состоял в том, что он обращался со мною с насмешливым раскаянием и уважением. Я позволила ему говорить, что он хотел, не прерывая его, не смотря на него, не позволяя даже моему платью коснуться его, когда мы шли вместе по более безлюдной стороне набережной. Я приметила жалкое состояние его одежды, алчный блеск его глаз, когда взглянула на него в первый раз. И я знала, чем это кончится, так оно и кончилось — требованием денег.

Да, отняв у меня последний фартинг моих собственных денег и последний фартинг из того, что я успела вытянуть из моей бывшей госпожи, он повернулся ко мне, когда мы остановились на берегу моря, и спросил, могу ли я позволить допустить, чтобы он носил такой сюртук и зарабатывал жалкие деньги на пропитание, служа хористом в опере!

Отвращение, скорее чем негодование, побудило меня наконец заговорить с ним.

«Вам нужны деньги, — сказала я. — А что если я так бедна, что не могу их вам дать?»

«В таком случае, — ответил он, — я буду вынужден напомнить вам, что вы сокровище само по себе, и я буду иметь тягостную необходимость предъявить мои права на вас одному из тех двух джентльменов, которых я видел с вами в опере — тому, разумеется, кого теперь вы удостаиваете вашим вниманием и который живёт теперь светом ваших улыбок».