Армадэль. Том 2 - Уильям Коллинз

С этими словами он взял шляпу и, топая своими огромными, как у слона, ногами, пошёл брать ложу. Я смотрела ему вслед из окна, когда он шёл по улице.

«Твоя вдова, имея тысячу двести фунтов годового дохода, — думала я, — будет в состоянии брать ложу в театре, когда захочет, не будучи обязана никому».

Пустоголовый негодяй свистел, когда шёл в театр, и щедро бросал мелкое серебро каждому нищему, бежавшему за ним.

Полночь. Наконец я опять одна. Хватит ли у меня сил описать события этого страшного вечера именно так, как всё случилось? Я имею достаточно сил, по крайней мере, чтоб перевернуть новый лист и попробовать.

Мы поехали в Сан-Карло. Глупость Армадэля проявилась даже в таком простом деле, как взять ложу. Он спутал оперу с комедией и выбрал ложу возле сцены, думая, что главное при посещении оперы — видеть лица певцов как можно яснее! К счастью для наших ушей, прелестные мелодии Беллини по большей части сопровождаются нежным и тонким аккомпанементом, а то оркестр оглушил бы нас.

Я сначала села в глубине ложи, потому что не могла знать, нет ли в театре кого-нибудь из моих прежних друзей, но дивная музыка постепенно выманила меня из заточения. Я была так очарована, заинтересована, что бессознательно наклонилась вперёд и посмотрела на сцену.

Меня заставило осознать свою неосторожность открытие, от которого на мгновение буквально застыла кровь. Один из хористов, в группе друидов[10] смотрел на меня, пока пел вместе с остальными. Его голова была покрыта длинными белыми волосами, а нижняя часть лица завершалась внушительной, пышной, белой бородой, соответствующей роли; глаза, которые смотрели на меня, принадлежали человеку, которого я больше всех на свете имею причины опасаться увидеть опять, — Мануэлю!

Если бы со мной не было скляночки с нашатырным спиртом, я думаю, что лишилась бы чувств. Я отодвинулась назад в тень. Даже Армадэль приметил во мне внезапную перемену, и он и Мидуинтер спросили, не больна ли я. Я сказала, что мне жарко, но что, вероятно, сейчас станет лучше, а потом отодвинулась в глубину ложи и постаралась собраться с мужеством. Мне удалось овладеть собой настолько, чтоб посмотреть на представление, не показываясь, как только хор снова вышел на сцену. Опять я увидела этого человека, но, к моему несказанному облегчению, он ни разу не взглянул на нашу ложу. Это явное равнодушие позволило мне предположить, что я случайно стала свидетельницей необыкновенного сходства, и более ничего. Я ещё придерживаюсь этого мнения, после того как имела время подумать, но мои мысли успокоились бы более, если бы смогла увидеть лицо этого человека без грима.

Когда занавес упал после первого акта, началось представление скучного балета (по нелепому итальянскому обычаю), прежде чем опера продолжалась. Хотя я оправилась от первого испуга, но не могла, однако, оставаться спокойна в театре: я боялась всякого рода неожиданных приключений. И когда Мидуинтер и Армадэль спросили меня, сказала им, что я не так здорова, чтоб оставаться на всё время представления.

В дверях театра Армадэль стал прощаться, но Мидуинтер — очевидно опасаясь провести вечер наедине со мною — просил его поужинать у нас, если я не возражаю. Я пригласила, и мы все трое вернулись сюда.

Десять минут спокойного пребывания в своей комнате (с помощью одеколона с водой) привели меня в чувство. Я пришла на ужин. Мужчины приняли мои извинения за то, что я увезла их из оперы, с любезным уверением, что я никого из них не заставила пожертвовать своим удовольствием. Мидуинтер объявил, что до такой степени измучен работой, что не может мечтать ни о чём, кроме двух великих наслаждений, не имеющихся в театре, — спокойствия и свежего воздуха. Армадэль сказал как настоящий англичанин, гордясь своей собственной тупостью относительно искусства, что он ничего не понял в опере. Неприятнее всех было мне, потому что я понимала итальянскую музыку и находила в ней удовольствие, как все дамы вообще. Его драгоценная Нили…

Я была не в состоянии слышать о его «драгоценной Нили» после того, что пережила в театре. Или от нервного расстройства, или от одеколона, запах которого ударил мне в голову, но только одно имя этой девочки заставило меня вспыхнуть. Я постаралась обратить внимание Армадэля на ужин. Он очень был благодарен, но у него не было аппетита. Я предложила ему вина, вина здешнего, — наша бедность позволяет нам покупать только одно это вино. Он опять был очень благодарен. Иностранное вино также мало пришлось ему по вкусу, как и иностранная музыка, но он выпьет, так как я прошу его, и выпьет за моё здоровье по-старинному: с пожеланиями счастливого времени, когда мы все встретимся в Торп-Эмброзе и когда в этом доме будет принимать меня его хозяйка.

С ума, что ли, он сошёл, размышляя таким образом? Нет, его лицо не выказывало этого. Он находился под впечатлением от мысли, что говорит особенно приятные вещи для меня.

Я посмотрела на Мидуинтера. Может быть, если бы он посмотрел на меня, то нашёл бы какие-нибудь причины для того, чтобы переменить тему разговора, но он сидел молча на стуле, раздражённый, утомлённый, потупив глаза и задумавшись.

Я встала и отошла к окну. Все ещё не понимая своей неловкости, Армадэль пошёл за мною. Если бы у меня хватило сил вышвырнуть его из окна в море, я, наверно, сделала бы в эту минуту. Не имея таких сил, я стала пристально смотреть на залив и сделала ему намёк самый явный и самый грубый, какой только могла придумать, чтоб уйти.

«Прекрасная ночь для прогулки, — сказала я, — если вы желаете вернуться в гостиницу пешком».

Я сомневаюсь, слышал ли он мои слова, по крайней мере, они не произвели на него никакого впечатления. Он стоял, сентиментально смотрел на луну и вздыхал. Я предчувствовала, что будет, если не закрою ему рот, поэтому заговорила прежде его.

«При всей вашей любви к Англии, — сказала я, — вы должны признаться, что такого лунного сияния там не бывает».

Он рассеянно посмотрел на меня и опять вздохнул.

«Желал бы я знать, такая ли чудная ночь сейчас в Англии, как здесь? — сказал он. — Желал бы я знать, смотрит ли моя милая на луну теперь и думает ли она обо мне?»

Я не могла больше выдержать, я накинулась на него тотчас.

«Боже мой, мистер Армадэль! — воскликнула я. — Неужели в том мире, в котором вы живёте, есть только один предмет, достойный разговора? Мне до смерти надоела мисс Мильрой. Пожалуйста, говорите о чем-нибудь другом».

Его широкое и глупое лицо покраснело до самых отвратительных волос.

«Извините, — пролепетал он с каким-то угрюмым удивлением, — я не предполагал…»

Он остановился в замешательстве и посмотрел на Мидуинтера. Я поняла, что означал этот взгляд. «Я не предполагал, чтоб она ревновала к мисс Мильрой после того, как стала вашей женой!» — вот что сказал бы он Мидуинтеру, если бы я оставила их в комнате одних!

Как бы то ни было, Мидуинтер услышал нас. Прежде чем я успела заговорить, прежде чем Армадэль успел прибавить слово, он завершил недоконченную фразу своего друга тоном, который я слышала, и с выражением лица, которое я видела в первый раз.

«Вы не предполагали, Аллэн, — сказал он, — что дамы могут так легко раздражаться?»

Первое ироническое слово, первый презрительный взгляд, услышанный мною от него! И Армадэль этому причиной!

Гнев мой вдруг прошёл, место его уступило другому чувству, тотчас придавшее мне твёрдость и заставившее меня молча выйти из комнаты.

Я была одна в спальне. Я имела несколько минут для своих мыслей, которые я не намерена передавать словами, даже на этих тайных страницах. Я встала и отперла — всё равно, что бы там ни было. Я подошла к изголовью кровати Мидуинтера и взяла — всё равно, чтобы ни взяла я. Последнее, что я сделала, прежде чем вышла из спальни, посмотрела на часы. Было половина одиннадцатого, время, когда Армадэль всегда оставлял нас. Я тотчас вернулась к обоим мужчинам; мило улыбаясь, подошла к Армадэлю и сказала ему…

Нет! Поразмыслив хорошенько, я не напишу того, что я ему сказала или что я сделала потом. Мне опротивел Армадэль! Его имя беспрестанно встречается в записях, которые я делаю. Я пропущу то, что случилось в следующий час — от половины одиннадцатого до половины двенадцатого, — и стану продолжать мой рассказ с того времени, как Армадэль оставил нас. Могу ли рассказать, что произошло, как только наш гость повернулся спиной, между Мидуинтером и мной в нашей спальне? Почему и это также не пропустить? Нужно ли волновать себя, записывая это? Я не знаю! Зачем я веду дневник? Зачем искусный вор, описанный недавно в английских газетах, оставил именно то, что могло уличить его, — каталог всех украденных им вещей? Почему мы не бываем рассудительны во всех наших поступках? Зачем я не всегда остерегаюсь и никогда не бываю последовательна, как злодей в романе? Зачем? Зачем? Зачем?

Мне это всё равно! Я должна записать, что случилось между Мидуинтером и мной сегодня, потому что я должна. На это есть причина, которую никто не может объяснить, включая и меня.