Те, кого мы любим - живут - Виктор Шевелов

— Что, приготовились драпать? — подбросил я ежа. Клава вспыхнула, но смолчала: она не могла забыть поступок Иванова, была зла на всех вносовцев. Мое по­явление выбило ее из колеи. Она смущалась, не знала, как правильно вести себя, кипела и злилась на своих подруг. Но это позволило мне лучше разглядеть ее. Я сразу понял, почему она единственная звезда на небо­склоне Иванова. Она принадлежала к тем людям, кото­рые не располагают с первого взгляда, кажутся безоб­разно некрасивыми. Вздернутый нос, веснушчатое, ску­ластое лицо и длинные руки. Надо обладать большим сердцем, чтобы понять Клаву и раз и навсегда убедить­ся в ее редкостной красоте.

— Я к вам, Клава, — сказал я. — Есть важный раз­говор. Девушки, извините,—поклонился связисткам.— Вы, Клава, не сочтите за труд проводить меня немного.

Мы вышли из землянки...

В полдень я успел побывать в штабе и, возвратись к себе, застал Иванова преображенным и помолодевшим. Он встретил меня понимающей радушной улыбкой. На табурете, перед его топчаном, в жестяной кружке стоя­ли два крохотных на тоненьких стебельках цветка, труд­но придумать, откуда добытых.

— Подарок, — сказал он. — Какие нежные цветы.

— От нее?

— От кого же еще, товарищ старший лейтенант!

Несколько минут, как она покинула наше жилье.

Встречали ее всем постом, угощали чаем, все обрати­лись в кавалеров. Она смеялась, польщенная и подо­бревшая от внимания, шутила со всеми, но цветы пода­рила одному — Иванову. И опять я подумал о Пете и Бугаеве. Они смогли бы это хорошо понять.

Вечером генерал Громов собрал офицеров, подвел итоги боев. Клуб был полон. Я сидел рядом с Калитиным: Громов расхаживал по сцене с указкой в руке перед большой картой, негромким твердым голосом го­ворил о расчетах немцев, их намерениях из малой атаки развить огромное наступление с конечной целью— вновь подойти к Москве. Громов указкой прошелся по карте, определяя верные пути и последствия, если бы у немцев дела сложились благоприятно. Погорелое Горо­дище встало заслоном. Оно снесено войной с лица зем­ли, но продолжало жить как важное стратегическое понятие. Сюда подходила железнодорожная ветка, от­сюда питалась армия боеприпасами, отсюда вероятнее всего открывался доступ на большую порогу к Москве.

Громов — кряжист, крепко сбит, сед. В голосе, в же­сте, во взгляде — во всем сквозила воля; уверенные движения, железная твердость в походке подчеркивали его внешнюю суровость. Но нам было знакомо и его доброе большое сердце. Человек, лишенный зависти, мстительности, готовый принять ответственность на себя при любых обстоятельствах и выручить других, он был в то же время до крайности строг. Его дивизия и при­командированные к ней подразделения выстояли] Но вскоре я понял, что не ради этого сообщения генерал пригласил нас, не это электризует и возбуждает его на­строение. Немцы терпели неудачи у Волги, они натолк­нулись на гранитную глыбу и набьют себе там лбы; надо ждать скорых добрых перемен. Офицеры зашевелились. Громов повысил голос. Немцы не случайно начали дей­ствия на нашем участке — расстояние не играет роли, и если бы удалось развернуть удачно наступление, то наше сопротивление на Волге не означало каких-то ожидаемых перемен и оказалось бы несущественной частностью в тактике войны. Многие, и я также, исходили в оценке боя с позиции своего окопа, за накатом бруствера не видели огромного леса. Генерал этого не подчеркнул, но исподволь дал остро почувствовать; и когда он ска­зал, что все мы тоже защитники волжских твердынь, взорвалась буря аплодисментов. Я завидовал генералу, его умению обозреть поле войны с птичьего полета, отде­лить в нем общее от частного.

— Однако,— воскликнул Громов, — в войне нет второстепенного. Здесь все главное, как в часовом ме­ханизме. Хотя если подойти с позиции каждого коман­дира в отдельности, особенно не искушенного в войне, то поле боя — своеобразное абстракционистское полот­но, в котором не найти ни начала, ни конца, тем более — логики. Но логика есть. Есть начало и конец. Есть му­жество, взлеты и спады, обнаженность нервов. Суметь все это увидеть и направить в одно русло — значит выр­вать у врага победу.

Я оглянулся на Калитина. Он сосредоточен, подался вперед, время от времени делал в блокноте быстрые заметки. Генерал называл имена солдат и командиров, проявивших мужество в бою; в их числе среди первых стояли Бугаев и Иванов. «Мои», — шепнул я Калитину и чуть не заплакал, услышав, что они представлены к званию Героя; это частность, но она сделала меня сча­стливым. Самые жаркие бои выпали на 7 и 8 ноября. Тогда в сутолоке схваток о празднике думать было не­когда, отзвуком тоски, что ты лишен права человеком сесть за стол, отдался он в груди. Теперь, когда бои остались позади, праздник встал гигантом. Ощутимым, реальным, живым. Был здесь, в подземелье, среди нас, радовал исходом битв, прославлением людей, отстаи­вающих право жизни.

— Вы хорошо, товарищи, встретили Великий Ок­тябрь!— заключил генерал. — Поздравляю вас, друзья!

Последние слова потонули в буре выкриков и апло­дисментов. Праздник пришел на нашу улицу, был среди нас.

Звягинцев подготовил большое представление. По­лучив головомойку от Громова за инертность он развил невероятную активность, и к ноябрю был готов концерт из трех отделений. Не оскудела армия талантами. В од­ной из частей оказался знаменитый баритон, певший в Большом театре; нашлись танцоры, певцы, музыканты, чтецы. Но в тот момент, когда Звягинцев решил сразить наповал всех своим умением из ничего создать великое и доказать генералу Громову, что не лыком шит, немцы вздумали перейти в наступление. Все полетело вверх тормашками. Теперь программу пришлось корректиро­вать, кроить заново. Многие не вернулись с поля боя. Концерт Звягинцев начал с обращения:

 Прошу, товарищи, почтить минутой молчания па­мять тех, кто мог доставить вам сегодня наслаждение и радость...

И зал замер. Затем после минуты тишины раздвинул­ся занавес. На сцене стояли обожженные ветром и ог­нем молодые и старые люди. Сомкнув плечо к плечу, они пели песню о Родине.

Родина! Колыбель моя. Не твое ли сердце бьется во мне? Не из твоей ли крови и плоти соткан весь я? Дела и помыслы твои — во мне; твоей любовью полнит­ся моя грудь, весь без остатка я отдан твоим печалям и радостям. Еще на заре, когда природа только-только открывала мне таинства живущего мира, с первым сло­вом — мама я уже усваивал твое имя, Родина. Луча­ми солнца, грозами, вьюгами и метелями, утренней неж­ностью весен, грустью багряной осени открывались мне твои неповторимые черты. Ты снилась мне ночами, я шел всю жизнь рука об руку с гобою, ты вела меня то к искрометным радостям, то поднимала на вершины, откуда я, как из подоблачной выси, затаив дыхание, смотрел на неоглядные дали, пьянея от счастья, что есть я, что есть люди, есть жизнь, что есть ты, неповторимая. Ты являлась мне то суровой и заботливой матерью — на твоем лице залегли глубокие морщины, во взгляде— строгость, в густых, гладко причесанных волосах белела седина; то приходила девушкой. Я немел от твоей красоты, зачарованный глядел в твои глубокие, по-весеннему чистые глаза, опушенные густыми ресницами, — и гнутые дугой брови твои, и белая шея, и губы, как спе­лая яркая вишня, — вся ты, изваянная из чистоты, света и солнца, щедро отдавала мне свое тепло, ласку, ра­дость прекрасного; то вдруг ты являлась живой и весе­лой, нетерпеливой, смеющейся, легкомысленной ровес­ницей и тащила меня на танцы, увлекала в такой водо­ворот, что, казалось, ничего выше и лучше звона веселья и танцев не было и нет. Ночью в выласканном синью небе считали с тобою выкованные из золота звезды, ухо­дили в далекие космические миры, подглядывали их жизнь, вели жаркие споры с людьми не нашего мира, но к утру всегда возвращались на землю. Туда, где царст­вуют радость гроз, метелей и вьюг, беспечность весен, страда лета, покой и вдохновенное раздумье осени.

Я люблю тебя, Родина! Неповторимая, изваянная из чистоты, света и солнца. Ты вывела меня в жизнь, дала мне разум, чтобы видеть; крепкие мышцы, чтобы вы­стоять; крылья и мужество, чтобы дерзать. Сегодня я уже не тот, что был вчера: время коснулось и меня своей неумолимой рукою, я стал суровее, жестче, взгляд мой с тревожной грустью нередко смотрит в мир, чаще я стал думать о самом себе, не так расточительно щедр стал душою — многое переменилось во мне. Но я остал­ся неизменным в одном — я не могу быть без тебя. Ты слала меня в стужу, в голод и холод, даже — на смерть, и я шел и благодаря тебе всегда выживал; где бы я ни был — далеко ли, близко ли от тебя, — ты все­гда была в сердце, и это давало мне силы. Однажды, оторванный от тебя, на чужой земле я встретил челове­ка; у него бегали глаза, он их прятал от меня, и мне показалось, что час назад он совершил убийство, и мне стало мерзко его присутствие. Но он что-то хотел от ме­ня. Он обратился ко мне с русской речью, и я обрадо­вался — встретил земляка. Но вскоре понял, что ошибся: он изменил тебе, надеялся уйти от тебя и забыть, но это оказалось так же невозможно, как невозможно уйти от самого себя, и он презрел себя; даже в достатке пи­щи, денег, одежды — всего, что необходимо, чтобы жить, его сердце ежеминутно умирало — вдали от тебя и без тебя он уже не мог быть человеком: он был ниже зве­ря, хуже врага, презреннее убийцы, и я отвернулся.