Цицерон - Татьяна Бобровникова

Дело было вот как. После осуждения своих сообщников Оппианик потерял почву под ногами, на него напал ужас и он ухватился за последнюю соломинку. Соломинкой был Стайен, присяжный заседатель, о котором мы уже говорили. Личность это была довольно темная. Вышел он из самых низов, но, как объяснил Цицерон по другому поводу, много позднее, когда страсти улеглись, — сам себя усыновил (Brut., 241). Иначе говоря, он всеми правдами и неправдами проник в аристократический род Элиев и отныне стал именоваться Элием Петом. Популярностью своей он был обязан языку — развязанному, наглому, но живому и бойкому. Кроме всего прочего, он постоянно нуждался в деньгах. Чем более присматривался к нему Оппианик, тем более находил, что это тот человек, который ему нужен, — достаточно остроумный для изобретения всевозможных авантюр, достаточно беззастенчивый для применения их к делу и достаточно энергичный для доведения своего предприятия до конца (Cic. Cluent., 67).

Обхаживать этого Стайена Оппианик начал давно. Как помнит читатель, он был единственным присяжным, который оправдал Скамандра. Такая удивительная гуманность обязана была, несомненно, щедрым дарам Оппианика. Но теперь, когда дело дошло до него самого, Оппианик заговорил без обиняков и признался, что хочет подкупить судей. Вот тут-то и выяснилось, что этот провинциальный лев превратился в младенца в столичных джунглях.

Стайен принял крайне серьезный и сосредоточенный вид и начал говорить, что подкуп присяжных — дело сложное и неслыханное, нечего за него и браться, а в то же время намекал, что сделать это возможно и способен на это он один. Разумеется, Оппианик все поднимал и поднимал ставку, пока не дошел до огромной суммы — 640 тысяч! Стайен наконец смягчился и взял деньги, чтобы раздать присяжным.

Оппианик ликовал. Увы! Он и не подозревал, что его второй раз за время его злополучного пребывания в Риме обвели вокруг пальца. Стайен взял деньги, но он и в мыслях не имел подкупать судей. Во-первых, это было трудно и рискованно. Во-вторых, ему пришлось бы отказаться от основной суммы. А сумма была уж очень велика. Нет, Стайен решил, что никому денег не отдаст. Но раз так, надо во что бы то ни стало отделаться от такого опасного свидетеля, как

Оппианик. Значит, следует добиться его осуждения. План, родившийся в его изворотливой голове, был таков; честные люди и без того осудят Оппианика — слишком уж веские против него улики, а на нескольких не слишком щепетильных присяжных можно будет подействовать иным способом. Может быть, он собирался поделиться с ними частью добычи, захваченной у Оппианика? Ничуть не бывало; все было гораздо хитрее.

Были среди присяжных два человека весьма сомнительной репутации. С них-то и решил начать Стайен. Первого звали Лук, второго Соус[55]. Лук, по словам Цицерона, находился в глубокой депрессии, потому что давно не получал взяток (71). И вот Стайен подходит к страдальцу, дружески-шутливо хлопает его по плечу и говорит:

— Скажи-ка, Лук, готов ты помочь мне, чтобы нам не даром служить отечеству?

Как только Лук услышал слово «не даром», его депрессию как рукой сняло. Он встряхнулся, оживился и воскликнул:

— Я весь к твоим услугам!

Тогда Стайен предлагает ему 40 тысяч сестерциев, если Оппианик будет оправдан, и просит намекнуть другим судьям, в которых он уверен. Сам же он решил, как говорит Цицерон, что блюдо будет аппетитнее, если он приправит Лук Соусом, и обратился к этому достойному мужу с тем же заманчивым предложением.

Цель была достигнута. Среди присяжных прошел неясный слух о взятке. Одни возмущались и пылали гневом против обвиняемого, несколько же приятелей Лука и Соуса испытывали ко всему этому некий нездоровый интерес.

Между тем время идет. Близок уже день суда, а о деньгах ни слуху ни духу. Наконец Лук не выдержал. Он «с ласковой улыбкой обращается к Стайену, стараясь придать своему голосу как можно больше мягкости:

— Скажи-ка, друг Пет (так теперь звали Стайена. — Т. Б.), как же насчет того дела, о котором мы недавно говорили?

…Тогда наш бессовестный проходимец насупил брови — вы помните его физиономию, его напускную важность?» — и стал громко сетовать, что дал себя провести коварному Оппианику, человеку, сотканному из лжи и обмана, и словом, никаких денег не будет. Можно себе представить бешенство Лука и Соуса! Они готовы были разорвать на куски Оппианика!

Итак, начался суд. Слухи о взятке давно ходили, и все с интересом ждали, что будет. Оппианика спрашивают: как он хочет — чтобы голосование было тайное или явное? Он говорит, что предпочитает открытое — ему нужно же было знать, кому он чем обязан. «А тут, как нарочно, жребий определяет подавать голоса в числе первых Луку, Стайену и Соусу. Все с крайнем напряжением ждут, за кого выскажутся эти бесчестные, продажные судьи, — а они все, без малейшего колебания, объявляют, — да, виновен». Оппианик был осужден подавляющим большинством голосов.

Можно себе представить ярость Оппианика, когда он увидел предательство Стайена! Он требует у него личного свидания. В конце концов Стайену пришлось с ним встретиться ночью в одном частном доме. Оппианик гневно упрекал, Стайен юлил и обещал вернуть потом деньги… И тут произошло неожиданное. Оказалось, что за Стайеном наблюдали. В этот момент несколько весьма уважаемых граждан появились перед растерявшимися мошенниками.

Оппианику уже ничего не грозило. Зато Стайен был привлечен к суду. Факт получения денег от подсудимого Оппианика он не мог отрицать. Прижатый к стене, он заявил, что взял деньги, но вовсе не затем, чтобы раздать присяжным. Оппианик подарил ему эту сумму, чтобы он помирил их с Клуэнцием. Как бы то ни было, деньги у него были отняты, а сам он изгнан. Вскоре за ним последовали Лук и Соус, уличенные в мошенничестве. Таков был конец этого доблестного трио (67–78).

Итак, говорит Цицерон, никто не может отрицать, что обвиняемый Оппианик тайно перед судом дал деньги присяжному судье. По закону, это преступление. Далее. Стайен говорил, что взял деньги, чтобы примирить Оппианика с Клуэнцием. Какая нелепость! О каком примирении могла идти речь, когда день суда был уже назначен, когда оба сообщника Оппианика были изгнаны? Если в этих условиях Клуэнций взял бы назад свое обвинение, он сам бы подлежал суду как клеветник, ибо признавал бы ложью все свои показания на суде. Значит, единственное, что мог сделать Клуэнций, это стать преварикатором, то есть, обвиняя для виду, завалить обвинения в угоду подсудимому. Но этот случай подпадает под иск о подкупе суда.