Шестой прокуратор Иудеи - Владимир Паутов

Судьба трёх казнённых иудеев меня совершенно не волновала, я больше переживал из-за того, что Каиафа оказался хитрее, чем я думал. Его победа угнетала меня более всего. Я уже подходил к воротам крепости, когда мне на глаза случайно попался сборщик податей, который держал в руках небольшую дощечку, покрытую воском. Обычно на них в целях экономии пергамента делались всякие необходимые записи. Ещё точно не понимая для чего, но я забрал эту дощечку у мытаря, остановился в раздумьях и, недолго поразмыслив, быстро начертал на ней всего лишь четыре слова: «Сей есть Царь Иудейский».

– Марк! – подозвал я одного из своих центурионов, – у меня к тебе есть небольшая просьба. Пошли одного легионера чтобы тот отвёз в Новый город на Лысую гору вот эту дощечку. Пусть прибьёт её на крест, ну, сам знаешь, кого!

Называть вслух имя осуждённого проповедника, в беседе с которым прошла почти половина сегодняшней ночи, мне почему-то не захотелось. Центурион принял из моих рук дощечку с написанными словами и быстро ушёл.

Если бы меня кто-либо в тот момент спросил, для чего я это сделал, то, наверно, не получил какой-нибудь внятный ответ. Просто не знаю! Кривить же душой я не привык, да и не к лицу было это делать римскому прокуратору, но одно скажу честно, что тот мой поступок не являлся каким-то красивым жестом или заранее запланированным действием на всякий случай, на будущее для грядущих поколений. Нет, нет и ещё раз нет!!! Думаю, что всё было намного прозаичнее и обыденнее. Возможно, мне, скорее всего, просто захотелось лишний раз, хотя бы чем-нибудь уязвить первосвященника Каиафу и его тестя Ханана за проигранную им схватку, отплатить жрецам за своё поражение. Бесспорно, этот мой поступок выглядел наивным, несерьёзным, даже мелочным и недостойным моего высокого положения, но иногда и взрослые люди, порой занимающие важные должности, склонны впадать в детство и по-детски мстить, полагая, что это очень сильно обескуражит их обидчика, заставит его сожалеть и просит прощение. Я не относил себя к такой категории людей, ибо прекрасно понимал, что это глупость, но, однако, совершил сей несерьёзный акт своей мести и абсолютно не жалел об этом. Зная же характер моего главного недруга, мне доставляло удовольствие предположить его ответную реакцию. Именно в этой маленькой дощечке, а точнее в четырёх словах, написанных на ней, заключалось ощущение моего морального удовлетворения. И должен сказать, что я не ошибся. Иосиф Каиафа действительно прибежал ко мне сам, лично, а не прислал слугу, и в жёсткой форме потребовал снять доску с надписью, на что получил отрицательный ответ, а посему и ушёл от меня в весьма расстроенных чувствах, до крови кусая губы от злости и негодования. Да, думаю, даже уверен, что желание досадить иудейскому жрецу руководили в тот момент моими чувствами и странным тем поступком, что навсегда, как это ни странно, останется в истории, хотя он и был всего лишь маленьким эпизодом за время моего десятилетнего периода управления Палестиной. Однако всякие странности происходят в жизни. У меня было много блестящих военных побед, а вот тот незначительный случай с дощечкой почему-то оказался самым запоминающимся.

Нужно сказать, что как любой честолюбивый человек, а меня можно было отнести к разряду именно таковых людей, я никогда не забывал и не прощал обиды. Пройдёт всего лишь несколько дней после казни проповедника, и у меня всё-таки найдется подходящий повод отыграться на этих двух главных жрецах, втянувших меня, прокуратора Иудеи, в свои интриги и распри. Они жестоко поплатятся за своё неуважение, за высокомерие и спесь, но об этом немного позже, а пока я в сопровождении конных легионеров возвращался по кривым улочкам Иерусалима из крепости Антония во дворец. Горожане нам на улице почти не встречались, они готовились сегодняшней вечерней торжественной трапезой встретить священный праздник пасхи. Вокруг царила полная тишина, которую нарушал только цокот копыт наших коней, щебет птиц да звук медной трубы, донёсшийся с Храмового холма.

Солнце уже начинало клониться к закату, когда вернулся центурион Савл, доклад которого я ожидал с каким-то особым внутренним чувством и нетерпением. Какую уж такую новость хотелось мне узнать, я и сам толком понять не мог, но, тем не менее, ждал прихода моего помощника.

Топот копыт конного отряда, скакавшего от Лысой горы, донёсся уже издали, когда он только проехал через Ефраимовы ворота. Спешившись у самой террасы, а не как обычно у дворцовых ворот, Савл, перепрыгивая сразу через три ступеньки, быстро вбежал в зал, куда я загодя спустился из своего кабинета на втором этаже. Центурион был в крайне возбуждённом состоянии. Его настроение невольно передалось и мне, а посему, даже не дав Савлу отдышаться, я сразу же задал ему короткий вопрос.

– Ну что там? Почему так долго, Савл? – мой громкий, хриплый голос разнёсся по всему огромному залу и гулким эхом отозвался изо всех его уголков.

– Я решил быть там до самого конца, игемон! К осуждённым не подходил, но был недалеко. Всё кончено! Он умер. Один легионер хотел дать проповеднику перед казнью наш напиток, ну тот, что мы обычно сами пьём перед битвой, чтобы не чувствовать боль. Отказался! Он очень сильно мучался, игемон, и тогда я приказал чуть помочь проповеднику покинуть жизнь. Зевак вначале собралось довольно много, но они быстро разошлись после того, как всех осуждённых приладили на крестах. Остались всего лишь несколько неизвестных женщин. Никаких попыток мятежа, призывов к бунту и неповиновению, дабы спасти приговорённого Назорея или снять его с креста, не было.

– Хорошо, Савл! Ты всё сделал правильно. Иди, отдыхай теперь! До завтрашнего вечера ты свободен, – сказал я своему помощнику. Его обстоятельный доклад мне понравился. Савл уже собирался уходить, но мой неожиданный вопрос вновь остановил его:

– Да, кстати, сегодня какое число?

– 14 нисана, игемон, но мы ещё называем этот месяц авивом, – не задумываясь, быстро ответил центурион.

– Год? Меня интересует, какой нынче год? – нетерпеливо спросил я, подавив в себе внезапно появившееся раздражение.

– Год? – переспросил удивлённо Савл, – три тысячи семьсот девяносто девятый от сотворения мира.

– Сотворения мира? Какого мира, Савл? – вновь недовольно поинтересовался я у центуриона, – вашего мира, иудейского? Говори толком, я не понимаю вашего летоисчисления.

– Прости, игемон! Сейчас идёт семьсот восемьдесят восьмой год от основания Рима, – быстро сделав про себя нужные вычисления, чётко ответил мой помощник.

– Спасибо, Савл! Извини за резкость! Устал я очень за эти дни! Ты хороший помощник, иди, отдыхай! Думаю, у нас ещё будет много дел впереди… – кивнул я своему помощнику и не ошибся, когда сказал о том, что нас ещё ожидают дела. До конца моей службы в Иудее мне предстояло ещё не раз сталкиваться с неожиданными трудностями, которые так или иначе были связаны с казнённым проповедником.

– Значит, день третьего апреля семьсот восемьдесят восьмого года будет считаться днём моего позорного поражения от главного иудейского жреца, Иосифа Каиафы, и тестя его, Ханана, – тихо-тихо проговорил я, как бы обращаясь к самому себе. Не знаю отчего, но, выслушав доклад своего центуриона, на душе вдруг стало грустно, уныло и почему-то очень одиноко. У меня внезапно появилось такое чувство, будто я что-то или кого-то потерял, но вот только что и кого? Из раздумья меня вывел голос Савла, который уже стоял на пороге, но он вдруг резко развернулся и неожиданно спросил:

– Игемон! Люди говорят, что казнённый нами проповедник был Сыном Божьим! Это правда, как ты думаешь?

Савл застал меня врасплох своим вопросом. Я даже вздрогнул, ибо он угадал мои мысли, которые мне и самому уже не раз приходили в голову и заставляли сомневаться в правильности некогда принятых решений. Правда, сомнения мои оставались всего лишь сомнениями, так как у меня не было ни сил, ни веры поверить в то, что узнавал я из донесений тайных моих соглядатаев. Но главное заключалось в том, что мне, честно говоря, просто не хотелось верить во все те рассказы и слухи, что ходили о проповеднике из Каперанума, ибо я полагал, что наши боги, пусть даже их насчитывалось больше сотни, ничуть не хуже одного иудейского.

– Не знаю, воин, я ничего не знаю! И не делай такие удивлённые глаза! Ты думаешь, если я римский наместник, значит, на всё у меня есть готовый ответ и решение? Я сейчас тебе должен задать как раз сей вопрос, ведь ты мой советник и сам иудей. Разве не так? В данный момент, я ничего не знаю! Есть кое-какие догадки, но только догадки и никаких доказательств. Слышал сам от людей, и доносили мне, да и ты вместе с Гамалиилом не раз говорил, что вы, иудеи, ожидаете приход какого-то то ли пророка, то ли святого, то ли самого бога, который должен спасти вас и прочее. Говорил? Вот так! А теперь меня спрашиваешь? Ну, ты ведь сам знаком с местными обычаями! К тому же тебе должны быть более известны ваши религиозные традиции! Скажу тебе одно! По-моему, здесь все сумасшедшие. Твои соплеменники, Савл, десяток пророков каждую неделю под стенами города забивают камнями или сбрасывают с крепостных стен. Я не отвечу на твой вопрос, ибо не знаю ответа. Ты сам разберись во всём и уже после доложи мне…