Лис - Михаил Нисенбаум

о Катыни, то ли про Солженицына. Своим обычным непререкаемым тоном Литкин сказал:

– Дед мой жил в те времена и ничего, не жалуется. Жили, говорит, трудно, но дружно. А страну построили – дай боже́.

– Согласен с тобой, – поддакнул Валера Катков, воздевая к потолку осенний лист золотистого чипса. – И войну выиграли, и в космос запустились, и в мире кое-что означали.

Сольцев, до тех пор отрешенно глядевший на рапиру, прикрепленную к стене, не выдержал:

– Вот мне интересно: почему советскими временами так восторгаются те, кто при капитализме пристроился удобней всех?

– Восторгаются – это ты сильно сказал, – парировал Литкин. – Раньше наша семья жила получше.

Раде необычайно нравилось происходящее: чудная старая квартира, луч солнца, целящийся прямо в масляные виноградины на полотне, купол Планетария за окном, волчья шкура на кресле, умные споры и все прекрасные мальчишки, которые казались актерами, играющими кого-то другого. Все, кроме Васи – этот никогда из образа не выходит. Но и Вася с вдохновенным лицом светился красотой. Слова долетали до Рады без смысла, точно звуки далекой мелодии, она улыбалась, кивала, изредка поправляя волосы и представляя, как она выглядит в этом старинном, как рыцарский замок, доме.

Вдруг ее вынесло с почти беззвучных глубин всеобщей красоты, и она обнаружила, что Сольцев кричит, тыча рукой в сторону Литкина:

– Ты, Роберт, хоть и новорожденный, а за буйки не заплывай!

– Вам, господа, нужны великие потрясения, а нам…

– Можешь хоть весь измахаться красными флажками. Только вот знай: кто одобряет Сталина, тот ставит подпись под всеми расстрельными приговорами сталинскими, понял? Готов?

Пробуждение было ужасно.

– Вася, Вась, ты чего бузишь?

– Рада, ты хоть слышала, что он говорит?

Лицо ее стало уверенным, Рада включила старосту.

– Ребята, мы пойдем проветримся. Василий, где мой плащ?

Сольцев умолк, злобно взглянув на остальных, и послушно пошел за Радой на кухню, где знобило старый холодильник, а на столе громоздились банки консервов. Рада уверенно толкнула крашеную белой масляной краской дверь, и они вышли на какую-то лестницу. Эта лестница оказалась втрое уже парадной, здесь было сумрачно, пахло кошками и морем. Едва различая друг друга, они стали подниматься наверх. По крошечной площадке самого верхнего этажа метался шумный сквозняк, а на горчичной стене помаргивал перекошенный отсвет. В потолке зиял люк, дверца была приоткрыта в небо.

– Сначала ты, – первые слова, которые Рада сказала Сольцеву, за все время ни разу не спросившему, куда и зачем они идут.

Крышка люка, облепленная пылью… Брезгливо отвалив ее в сторону, Василий поднялся на крышу, отряхнулся и протянул руку Раде, помогая ей выбраться. Кровельное железо, разделенное на ржавеющие полосы, погрохатывало под ногами. Веселый зябкий свет, море всестороннего шума охватили и зашатали их. Несколько шагов под гору, и в пропасти под ногами – огромные пузыри ветра, дрожащие провода, маленькие машины и бегущий троллейбус размером с кусок мыла, со спицами, съехавшими вбок. Рада почувствовала, что холод льнет к телу, словно заменив платье. Трясло и Сольцева. Глядя вниз, на Садовое кольцо, он заговорил:

– Нет, ты послушай… Какое право они имеют прощать за других? Кто такой этот Роберт, чтобы прощать убийство моего деда?

– Господи, Вася. Давай отойдем от края. У тебя убили деда? Да что ты говоришь! – глаза Рады расширились.

– Ну, убили – неточно, конечно. Он умер через полгода после освобождения из лагеря.

– Я не знала. Почему ты не рассказывал?

Поддерживая друг друга, они вскарабкались наверх и глядели на другие крыши и на купол Планетария, похожий на огромное яйцо птицы Рух. Сольцев задыхался:

– Вот скажи… Почему сытый, ни в чем не нуждающийся болван Роберт решает, что можно закрыть глаза на тех, кого закопали в Бутово или сбросили в море под Магаданом? Он что, добрый? Святой? Нет, ему просто хочется погордиться.

– Он же не виноват, что его дед не пострадал, Вася.

– А почему ему надо гордиться? – упрямо гнул свое Сольцев; солнечный ветер трепал его волосы. – Потому что это бревно само не стоит, хочет себя чем-то подпереть. Столб – он и есть столб…

Рада потянула его за куртку. Быть одетой в скользкий холод, ходить на каблуках по гремящим скатам страшно. Страх высоты, восхищение, жалость, необычайно яркое чувство своей красоты – все вместе как-то переменило ее.

– Ты когда-нибудь догадаешься, что на крыше надо меня целовать? Или ты тоже столб?

Вася хотел сначала сказать, что ему не до шуток, потом, что он не столб, и, наконец, что ему совершенно непонятно, как город все быстрее – до свиста в ушах – раскручивается каруселью, взлетая вместе с ними в набегающее шумное небо.

Глава 15

Две тысячи четвертый

«Чувство несправедливости – самое сильное. Сильнее боли или любви. Боль проходит, любовь – не знаю, но чувство несправедливости не слабеет, пока не восстанавливается справедливость». Так думал Василий Сольцев, окунаясь в безумие, закипающее на мониторе. «Обиды и раскаяние не уходят никогда. Разве что скрываются на время». Ночь прокралась неслышно, точно кошка. Сольцев лампу не включал, лицо и кисть руки бледно светились то желтоватым, то красноватым огнем.

Почему одни слова, вроде бы сильные, хлесткие, никого не волнуют, а другие, вполне заурядные, вызывают в головах сход лавин?

Тема появилась на форуме два дня назад, а ветки обсуждения растут с каждым часом все пышнее, все причудливее, словно кто поливает их живой водой. И название темы довольно обыденное: «Деканат любит деньги, а не вас». Почему именно здесь началось бурление винегретов? Может, потому что разом и про несправедливость, и про любовь?

Началось с пустяка. Какая-то второкурсница написала, что их методистка нарочно выписывает побольше платных направлений на пересдачу. То есть если коммерческий студент не сдал зачет или экзамен вовремя и не пересдал с первого раза, ему выписывается платное направление. Через кассу, с чеком. И деньги вроде невеликие, но все равно хлопотно и ужасно неприятно. Студентка заподозрила, что деканат вступил в сговор с преподами, чтобы тянуть со студентов лишнюю копеечку, где и когда только можно. Реплика-шпилька, пшик бессильной злобы, не более. Кто знал, что за булавками последуют топоры?

Через пять минут некто Судия написал, что за неотчисление какого-то двоечника-кабардинца замдекана получил ключи от нового «фольксвагена-пассата». Ему возражали, мол, не за кабардинца, а за ингуша, не «пассат», а «гольф», и вообще не ключи от машины, а золотой «ролекс». Тут возмутились представители ингушской общины, и закипел было бой с третьекурсницей-осетинкой, но кто-то написал, что декан Ошеева разъела себе щеки как подушки, потому что для нее все эти ключики-часики так, семечки.

Одни ябедничали на методисток, другие бросались на их защиту. Смеялись то над париками Инны Платоновны, то над трикотажным облегающим платьем Тамары Аркадьевны. Не было пощады ни золотым зубам, ни снобам, презирающим золотые зубы («У моей мамы, между прочим, тоже во рту золото, но у нее и душа