Лис - Михаил Нисенбаум

Голоса возмущались, насмешничали, перебранивались, то слагаясь в скорбный хор, то разделяясь на партии. Писали о преподавателях, которые половину семинара тратят на рассказы о себе и на агитацию советского прошлого, о грубости замдекана, о лаборантках, которые учатся на вечернем и получают зачеты по звонку завкафедрой, про дикие наряды Марты Густавовны, про новый «мерс» профессора Прасолова. Злословили и об аудиториях, и о буфете с буфетчицей, и друг о друге.

Понемногу к голосам обличителей стали прибавляться выступления защитников. Нашлись адвокаты и у разбалованных лаборанток, и у Прасолова с его приобретением, и даже у Уткина. Рядом с прежними форумами строились новые, и Василий Сольцев смотрел за гудящими рядами ульев с высоты, не успевая не только затесаться во все разговоры, но даже охватить происходящее.

Иногда начинало казаться, что он знает каждого невидимку в лицо, дружит с ним много лет. А порой возникало ощущение, что сотни людей в масках псевдонимов – это его армия, товарищи по оружию, отряд отборных борцов с неправдой. Случалось и так, что за какой-то маской мерещилось лицо соглядатая, предателя, а то и преподавателя. Такое бывало, когда в гомоне правдолюбцев вдруг раздавался голос, что в университете все не так уж и плохо, это один из лучших вузов страны, а критиканы – просто бездельники, которые вместо учебников суют нос, куда не следует.

Но главное – не проходило и дня, чтобы, погружаясь во мрак своей «камеры правды», Василий Сольцев не ждал встречи с переодетой Радой Зеньковской. Он ни разу не сказал ей о сайте. Почему? Возможно, понимал, что она немедленно примется отговаривать его от опасной затеи. А если так, начнутся споры и ссоры. Притом что даже Раде он здесь уступить не сможет. И все-таки он надеялся, что Рада хоть изредка заглядывает сюда и, не зная, кто создатель и владелец сайта, читает написанное, удивляется, смеется. Он чувствовал себя лесным зверем из сказки, незримо оберегающим возлюбленную: «Много в палатах душ человеческих, а только ты их не видишь и не слышишь, и все они вместе со мною берегут тебя и день и ночь».

Глава 14

Две тысячи третий

Стоило ей появиться – даже не в аудитории, а на щербатом крыльце университета, в дальнем корпусе или свернуть с Грузин на Зоологическую – Сольцев чувствовал жар. Пылало лицо, пересыхали губы, раскалялись дыханием ноздри. Точно тонкая щепка рядом с побелевшим от огня металлом, он готов был, покрывшись испариной смолы, отдаться природе огня, полыхнуть и исчезнуть в невесомости. Жарко было еще и от стыда – казалось, все вокруг видят, как горит его лицо и почему.

Главное, чему Сольцев не умел сопротивляться, – Радин голос. Точнее даже не сам голос, а та лепестково-тонкая чистота, с которой она выговаривала гласные и согласные. Если бы можно было устроить, чтобы ее голосом произносилось все, что он слышит, если бы мир был озвучен только ее голосом! Любое слово, сказанное ей, проникало ему в дыхание, в кровь, в кости, как бы прикасалось ко всем глубинам нежными прохладными пальчиками.

Была у нее и другая власть: власть малости и жалости. Сырой весенний вечер. Рада плачет, сердито отвернувшись: на белое пальто попали брызги грязи. Сольцев растерянно кружит рядом, уговаривает, мол, отойдет, дай высохнуть, ну не плачь:

– Рада не рада. Рада рева.

– Мое же пальто, не твое.

– Сошьем тебе черный плащ. Будем летать над крышами…

– Да, как ворона с галкой.

Сердце Василия, тело Василия, весь Василий не могут вместить всей любви, которая сейчас рвется утешить Зеньковскую, горюющую из-за пары брызг на пальто.

•

– К Литкину на день рожденья? Нельзя ли сразу на поминки?

Василий ершился, петушась. Или, напротив, петушился, ершась:

– Вася, ты совсем дурачок? – Рада покрутила у виска пальцем, словно подвивала невидимый локон.

– Зачем нам этот столб с бакенбардами?

– Хорошо, это я пойду к Роберту, а ты просто будешь меня охранять.

Он пошел, как не пойти.

К Роберту Литкину в гости не ходили ни разу, хотя он жил ближе всех к университету. Собственно, в гости вообще ходили мало: дома родители, далеко, да и зачем в гости, если можно в кафешке зависнуть. Но завалиться в гости к Роберту, живущему в двух шагах, не приходило в голову никому. Высокий, плотный, громогласный, с никогда не смеющимися глазами, боксерской стрижкой и черными, словно нарисованными бакенбардами – Литкин пребывал в убеждении, что все вокруг ждут не дождутся, когда он выскажет свое мнение. Прямо дыхание затаили: что же скажет Роберт? одобрит или осудит? Поэтому говорил он громко, наотмашь, храня на лице брезгливо-неподкупное выражение. Впрочем, иногда выходило забавно. К примеру, являлся Витя Галямин в брусничном кителе с золотыми пуговицами и толстой цепью на борцовской шее, а Роберт возглашал на всю аудиторию:

– У лукоморья дуб бордовый. Златая цепь на дубе том.

Или посреди семинара мог громогласно возразить профессору Тихомирову, который излагал доводы против смертной казни и вовсе не спрашивал, как об этом судит студент Литкин:

– А я вот не согласен. Меня зарежут, а моего убийцу будут кормить шестьдесят лет за мои же налоги?

– Вы, Литкин, такой образцовый гражданин, что и после смерти налоги платить намереваетесь? – парировал профессор, не переменяя выражения лица. – Грустно, зато какая польза для казны!

Роберт взял за правило говорить каждому, что о нем думает, ни для кого не делая поблажки. И если ему не нравились чьи-то слова, костюм или фамилия, он об этом говорил не с глазу на глаз, а во всеуслышание, пожалуй, даже дожидаясь общего внимания. Стоило Оле Ларкиной остричь свои каштановые кудри и превратиться в блондинку с прямым каре, при каждой встрече Литкин мученически заводил глаза к потолку и стонал:

– Кто ее стилист?

Словом, Роберт Литкин несносен. Но даже у несносных людей случается день рождения.

Зацвела черемуха, и в город вернулся холод, воспоминание недавней зимы. Дед Роберта был важный человек, директор завода, о существовании которого знали три человека в Минобороны и пара департаментов ЦРУ, да и те сомневались. В огромной двухэтажной дедовской квартире на Садово-Кудринской и проживал Литкин-внук. Стены квартиры были украшены кабаньими головами, плодово-ягодными натюрмортами и старинным оружием, паркеты пахли свежей смолой, а в высоких потолках пучило животы шалунам-купидонам.

Роберт Литкин встречал гостей в длинном черном шелковом халате и с погасшей трубкой в зубах. В свой день рождения виновник не собирался переменять привычек, так что вскоре громовой глас бичевал недостатки гостей и вручаемых подарков. Однако все давно привыкли к Робертовым неистовствам, стол ломился от чипсов, польских конфет и чешского пива. В центре стола на противне высился почерневший пригорок запеченного с яблоками гуся.

– Матушка запалила, – пожимал плечами Роберт. – По типу даешь стране угля.

Рада не помнит, когда возник разговор, переросший во всеобщую ссору. Заговорили то ли про фильм «Покаяние», то ли