Собрание сочинений том 1. Золотой клюв. На горе Маковце. Повесть о пропавшей улице - Анна Караваева

— Да чтоб тая грамота нам читана!.. — потребовал чей-то голос, подхваченный одобрительным гуденьем.

— Знамо, читана будет, — пообещал слегка растерявшийся воевода.

Вечером воеводы, Иоасаф и соборные старцы собрались в архимандритовых хоромах и, вызвав скорописца Алексея Тихонова, порешили, не откладывая, написать ответ врагам.

Алексей низко поклонился всем и, направляясь к своему столицу, шепнул старцу Макарию:

— Отче, Осип Селевин в сенях стоит, у него до тебя слово есть.

— Ну-кось? — недовольно проворчал Макарий, но все же вышел к своему любимцу, расторопному монастырскому «гостю».

Осип Селевин сидел около большого подсвечника, в котором горела целая восковая палица, разукрашенная сусалью и расписанная алыми и синими цветами.

Увидев Макария, Осип Селевин упал на колени и жалобно простонал:

— Внемли словесам моим, отче!

И тут же начал вспоминать, какая была хорошая жизнь, когда он, всегда так удачливо, торговал монастырским хлебом, лесом, медом, мехами…

— А ноне житье настало темное[91], худость да скудость грядет великая… Ей, отцы наши преподобные, воззрите на силу ту, что противу нас восстала!.. Ой, неисчислима та сила — я все выглядел, все проведал… округ нас обступила, все пути-дороги заняла… ни пройти, ни проехать…

— Ведомо то и нам… зря тщишься ты, неразумной, — и отец Макарий повернулся к двери, но Осип, рухнув на колени, униженно обнял ноги старца.

— Отче преподобной… сгинем мы, пропадем в осажденном граде сем… Слышь, отче: отворим ворота без всякие крови: пошто народ губить?..

— Эй ты… не в свое дело вдался! — вскипел Макарий, стараясь высвободить ноги из цепких рук. — Да пусти-ко ты меня, что ты прилип, яко смола, прости господина шум голосов вышел воевода Голохвастов.

— Алексей Иваныч, сыне, ослобони ты меня от сего безумного… — взмолился Макарий.

— Чего ты, парень, взъярился? — сердито спросил воевода и ловким пинком развел Оськины руки, но Осип, не растерявшись (только этого вмешательства он и хотел!), быстро, как кошка, подполз к воеводе и завел скороговоркой:

— Батюшко, начальнице великой! За народ челом бью… не одолети нам вражью силу страшную… Коли ворота откроем, не взыщут с нас враги наши, а мы сохранимся, батюшко… За народ челом…

— Ну-ко, ты… — и младшой воевода неожиданно сильно оттолкнул от себя Оську. — Эко, тужильщик по народу выискался! Аль нашей заботы о нем нету?

— Сгинем мы все… — ныл и стонал Оська. — Народ-ат жалко…

— Эх… тревожлив трус, всякого шуму страшится… глас — что в тереме, а душа — что в венике! — и воевода, пропустив вперед старца Макария, крепко захлопнул за собой дверь.

Осип Селевин остался один. Восковая палица стояла перед образами, оскорбительно-нарядная; ее дымно-золотое хвостистое пламя словно поддразнивало Осипа Селевина, недавнего верховода на посадском торжище, оставшегося ныне не у дел. Осип подскочил к подсвечнику и, словно голову глупому куренку, стиснул и перекрутил фитиль. Пламя погасло. Осип запахнул охабень и выбежал в ночную тьму.

Утром на соборной площади, в присутствии архимандрита, соборных старцев и всех стрелецких начальников, воеводы прочли ответную грамоту защитников Троице-Сергиевской крепости.

— «…Да весть ваше темное державство, гордии начальници Сапега и Лисовской и прочая ваша дружина, тщетно нас прельщаете…»

— Истинно!.. — согласно загудели на стенах, на лестнице и внизу, на земле. Многие стояли на телегах, на бочках, на приставных лесенках, чтобы лучше слышать.

— «…и десяти лет христианское отроча в Троицыном-Сергиевом монастыре посмеется вашему безумному совету, а о них есте к нам писаете, мы, сия приемше, оплевахом…»

— Истинно, людие дорогие! — Иван Суета вдруг восторженно расхохотался. Его раскатистый смех пророкотал над толпой, как гром, чудесно прорвавшийся сквозь осенние тучи. Десятки глоток ответили ему, и многоустый хохот загремел вокруг трепещущего от страха посланца ляхов и воров.

— «Кая бо польза человеку возлюбити тьму паче света и преложити лжу на истину, и честь на бесчестие, и свободу на горькую работу…»

— Постоим за честь! — понеслось отовсюду.

— Бесчестья не допустим!

— До последнего человека станем биться!

— «…ложной ласкою и тщетной лестью и суетным богатством прельстити нас хощете?..»

— То верно! — зашумело в ответ. — Не прельстити им нас!

Так в каждом слове и строке своей, множеством рук поднимаемая, как стяг, всенародно была утверждена ответная грамота.

Воевода Долгорукой собственноручно обвязал свиток белой витой тесьмой, а Иоасаф приложил к кипящему сургучу монастырскую печать. Грамоту вручили Безсону Руготину. Пришлось опять нарядить стрельцов, — посланца вели среди криков проклятия и презрения. Через головы и плечи стрельцов всякими хитростями люди доставали Руготина. Его лоб и щеки были в царапинах и крови. Со всех сторон на него улюлюкали, плевали, бросали камнями, песком, гвоздями. Он шел, чувствуя себя зверем, которого, опутанного веревками и цепями, ведут на расправу. Он не чаял увидеть себя живым и был рад-радешенек, когда, наконец, завязав ему глаза, его подвели к какой-то калитке и вытолкали взашей. Только очутившись за рвом и увидев польские туры, злополучный посланец Сапеги и Лисовского сообразил, что, хотя война и объявлена, русских людей на испуг не возьмешь.

До самого вечера тридцатого сентября ничего не случилось, также и первое октября прошло спокойно. Второго числа лазутчики донесли воеводам, что Сапега и Лисовский обложили монастырь турами со всех сторон. На южной стороне, за прудом на горе Волкуше, подле Московской дороги, и в Терентьевской роще были возведены три укрепления из туров. Слово было иноземное, но защитники монастырской крепости скоро поняли, что оно означало. Турами противник называл укрепления — «короба, насыпанные землею», — таких было три; кроме того, ниже пруда, против мельницы, было возведено четвертое укрепление. Сильно укрепили поляки и западную сторону. Туры здесь расположились по Красной горе. Там их было пять: одни были направлены на южную наугольную башню, называемую Водяною. Другая линия туров приходилась против монастырских погребов и Пивного двора. Третья линия земляных укреплений с западной стороны находилась против Келарской палаты и монастырского казнохранилища. Четвертая линия земляных окопов расположилась против западной наугольной башни, называемой Плотничною, а пятая направлялась на северо-запад, как раз против Конюшенной башни, подле глиняного оврага.

— Толико ли крепки стены наши? — сказал воевода Долгорукой младшему воеводе.

Голохвастов, никогда не упускавший случая кольнуть князя Григория своей «легкостью на ногу», с резким смешком сказал:

— Ох, кабы всюду да были бы крепки стены града сего — ан нет! Намедни я четырежды обошел стены градские по верхнему бою, по среднему и подошвенному… и многие седовины [92] узрел…

Старец Макарий, который присутствовал на военном совете, вдруг обиделся и стал горячо уверять, что никаких «седовин» в стенах нет.

— Что вы, начальники наши благие, дел огненных вершители? — начал он, будто на проповеди. — Не мочно тому быти!.. Стены святого града нашего возведены быша по повелению блаженной памяти христолюбивого царя Ивана Васильевича…

— То боле полусот лет было, отче, — нетерпеливо прервал Долгорукой.

Круглые тугие щеки старца налились злой горячей кровью.

— Свята обитель наша благостью и чудесами зачинателя ее святого Сергия Радонежского во веки веков сохранена будет!

— Дозволь, воевода, слово молвить, — раздался мягкий бас Данилы Селевина.

Воевода оглянулся — и только тут заметил, что сенцы, куда дверь была открыта, битком набиты людьми. «И всюду-то ныне народишка лезет, всюду ручищи запускать хотят!» — с досадой подумал Долгорукой и, заглянув в сенцы, сразу наткнулся на горящий настойчивостью взгляд Данилы Селевина.

— Говори, — разрешил воевода и добавил. — Да уж взойди в горницу — через порог слово сказать негоже.

Едва Данила занес ногу через дубовый порог воеводской горницы, как навстречу ему метнулся грозный взгляд старца Макария, приказывающий немедленно замолчать, исчезнуть, не сметь вмешиваться не в свое дело. Но Данила вдруг понял, что молчать ему нельзя прежде всего потому, что этот разжиревший на обильных «кормлениях» властный монах беззастенчиво лжет. Данила Селевин по привычке отвесил старцу поясной поклон троицкого служки и тут же сказал, смотря прямо в свирепые, в красных жилках глаза Макария:

— Памятую я, отче, как велел ты мне лонись кирпичи да бревна к наугольной башне таскать — от Конюшенных ворот до наугольной не в одном месте своды провалилися… Я стал тебя вопрошать: когда ж, мол, внове замес ладить будем?.. А ты, отче, велел мне всё в обрат нести…