Собрание сочинений том 1. Золотой клюв. На горе Маковце. Повесть о пропавшей улице - Анна Караваева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Я стрелец, на стене заслонник, — наставительно ответил Данила. Впервые в жизни он не боялся, что брат может его унизить. Лишившись удачи и разбитного галдежа посадского торга, Осип сразу будто стал меньше ростом, сгорбился и мало чем отличался от затрапезных мужиков.
— Вона оно что-о! — насмехаясь, протянул он. — А поведай-ко, стрелец новобранной, окажи брату честь, открой правду, долго ль мы туто страждать будем?.. Неужто я у бога овин сжег али теленка украл? Пошто же мне здесь, темному, ходить, пошто и всем в сих стенах мыкаться… а?
Осип вдруг зло и лукаво подмигнул, и глаза вспыхнули, словно каленые угли.
— А може, тем ляхам да тушинцам покорыстоваться охота?.. Сунули бы начальникам ихним малу толику от богатства монастырского?
— Тьфу… дьявол искушает тебя, коли таки срамны слова говоришь! — и Данила гневно оттолкнул Осипа. — Те вражины поганые к нам по душу пришли…
— Истинно, стрелец-детинушко! — и дед Филофей остановился рядом и оглядел братьев еще зоркими глазками, прячущимися под седыми мохнатыми бровями.
— Аз, грешной, помню, как при Годунове к Москве-матушке татарове подступали, а мы, люди русские, билися… Двух сынов моих в таё битве убило смертью… В те поры и мы, клементьевские, стар и мал, при заслышке о вражьей напасти колья да вилы взяли, на дерева дозор посадили — кабы не забрел враг ненароком… А сказывали нам: опосля испужалися нас татарове да и вспять пошли. И також сии воры хитничать [87] да убивать хотят, но мы, люди русские, недосилками не бывали…
— Ладно тебе, старинушко, похваляться! — прервал с хохотком Осип. — Хвастью-то весь свет пройдешь, да назад не воротишься.
— Ахти… ахти… — и дед Филофей даже подскакнул от возмущения. — Так ить то ж правда истинная… яко перед господом! Ахти, лукавой ты человече…
И старик побрел по узкой дорожке, гневно качая седой головой и что-то бормоча себе в бороду.
Как было то у нас на святой Руси,На святой Руси, на каменной Москве,Было времечко военное,времечко мятежное…
«Исторические песни, русского народа»В полдень 29 сентября 1608 года перед Красными воротами пронзительно запела труба. С десяток всадников в польском платье нетерпеливо гарцевали на сытых конях. Один из верховых, отделившись, подъехал под самую щель стены, где располагался «средний бой»[88].
— Воеводе Григорию — князю Долгорукому, да дворянину — воеводе Алексею Голохвастову, да архимандриту Иоасафу от преславных гетьманов, ясновельможных панов Сапеги и Лисовского имею грамо-ту-у-у! — зычно закричал нарядный всадник.
— Кто таков? — сурово спросили из стенной щели.
— Боярский сын, лыцарь Безсон Руготин, а с ним и иные ясновельможные паны и лыцари…
Но рыцарям пришлось еще около часу потоптаться под стенами, пока наконец из той же щели опять раздался суровый и громкий голос:
— Эй ты… Безсон Руготин… Ступай к Каличьей башне…
Безсону Руготину завязали глаза и провели на стену к воеводам. Роща-Долгорукой принял Руготина, сидя в кресле и хмуро играя волнистыми прядями роскошной бороды.
— Русской? — спросил он, небрежно принимая грамоту.
— Ино русской… — усмехнулся боярский сын.
— Аль изнищал вовсе, своей одежи не имеешь, чужую носишь? — продолжал воевода, пронзая вражеского посла колючим взглядом.
— Чти грамоту, боярин! Не мешкай! — нагло бросил Руготин и спесиво закрутил белобрысый ус.
— А ты шапку сыми! — вдруг откуда-то снизу словно взорвался горячий голос — то Никон Шилов, стоя на лестнице, погрозил кулаком Руготину.
— Истинно!.. Сымай шапку! — в разных местах вспыхнули негодующие голоса, среди которых ясно выделился бас Ивана Суеты:
— Пред честным народом кланяйся, изменник, бритобрадец! [89]
— На колени пади, продажная душа! — зазвенел высокий, как дудка, голос Петра Слоты. В дрожи его подвижного смугловатого лица, в остром блеске глаз стоявший рядом с ним Данила Селевин прочел такую ярость презрения и ненависти, что и сам содрогнулся от жаркого внутреннего толчка. Он потянулся рукой к оранжевой, как клок огня, польской конфедератке и сорвал ее с головы Руготина. Посол Сапеги с криком схватился за волосы, подстриженные в кружок.
— За то будете ответ держать!
Вокруг грянул такой хохот и брань и столько рук угрожающе потянулось к голубому кунтушу ополячившегося боярского сына, что воевода Долгорукой прикрикнул:
— Эй, помолчите малость!..
И тут же приказал Федору Шилову:
— Угомони их, пушкарь, дабы чёл я на голос сию грамоту. Да приведите скореича отца-то архимандрита… Чай, и ему сия грамота писана…
Федор Шилов встал позади злополучного посла и спокойно проговорил, обращаясь к десяткам озлобленных лиц:
— Подождите, люди, помолчите пока что, еще доведется блудливой кошке в обрат ползти.
— Архимандрит, архимандрит! — послышались голоса.
Архимандрит Иоасаф, поддерживаемый двумя старцами, уже поднимался по лестнице. Он был бледен и дышал тяжело. Его разбудили во время сладкого послеобеденного сна; в испуге Иоасаф, надев на себя золотой нагрудный крест, забыл выпростать из-под него длинную седую бороду. Старцы тоже не заметили этого непорядка, который выдавал крайнюю растерянность архимандрита. Иоасаф устало опустился на бархатные подушки и слабой рукой благословил всех.
— Дозволишь ли начать чтение, отче архимандрит? — спросил князь Григорий.
— Чти, сыне, — тихим голосом разрешил Иоасаф.
Сопровождавший его старец Макарий, опомнившись, быстро придал его бороде надлежащее положение. Воевода чуть усмехнулся и развернул длинный свиток. Началось чтение послания из стана врагов.
Грамота обещала монастырю сделать его «наместником от государя», который-де «многие грады и села в вотчину вам подаст, аще сдадите град Троицкой монастырь»…
— Бесы, нехристи окаянные! — понеслось отовсюду.
— Не сдадим! Николи не сдадим!
— Тщатся нас укупити.
— Пусть кукиш выкусят!
— Мы не бояре-перелеты, Лжедмитриевы советники!..
Тут воевода Голохвастов злорадно сузил темненькие глазки, а князь Григорий неприметно вздрогнул; сердце в нем скверно ёкнуло: он числился в совете окольничьих при первом Лжедмитрии. Хотя и многие представители самых древних и знатных русских родов тоже служили самозванцу, однако при воспоминании о тех днях, когда Григорий Борисович — пусть даже и в числе прочих! — снимал высокую боярскую шапку перед поганым бродягою из Польши, — при этом воспонимании воеводе всегда становилось тошно, будто он поел дурной пищи.
Грамота архимандриту Иоасафу оказалась еще наглее.
«…И ты, святе божий, — читал князь Григорий, — старейшине мнихам, архимандрит Иоасаф, попомните жалование царя и великого князя Ивана Васильевича всея Руси, какову ласку и милость стяжал к Троицкому Сергиеву монастырю и к вам, мнихам, великое жалование, а вы, беззаконники, все то презрели…»
— О господи! — не выдержал тут архимандрит. — Нехристи нас, христиан православных, смеют обличать!.. Се диавол, там укрепясь, врагов наущает…
Потом, обратившись к воеводе, архимандрит почти умоляюще сказал:
— Чти, сыне, без протори[90] во сроке да лишних гласов не слушай.
«…учите во граде Троицком все воинство и народясь супротив стояти государя Дмитрия Ивановича, и его позоритн и псовати неподобно и царицу Марину Юрьевну, такожде и нас…»
— Клясти его, сатанинского сына, будем весь век — без домов, без хлеба осталися! — грозно и веско произнес Никон Шилов, — и будто взорвал десятки разноустных слов:
— Нищи и наги мы!
— Нищи и дети наши!
— Воры да изменники довели, окаянные!
— Лихолетье-е-е!
Архимандрит поднялся с бархатных подушек и беспомощно простер восковые руки:
— Чада мои! Чада мои!
«…Отворите град без всякие крови, — читал Долгорукой. — Аще ли не покоритеся и града не сдадите, и мы, зараз взяв замок ваш и вас, беззаконников, всех порубаем»…
— А-а-а! — вознесся к небу гневный вопль.
— Не сдадим града нашего!
— Ворам да нехристям не покоримся-я-я!
— Бей их, проклятых!
— Смертью побьем изменников!
Если бы военное и монастырское начальство заблаговременно не распорядилось об охране Безсона Руготина, посланцу Сапеги и Лисовского не быть бы живым.
Приказав отвести Руготина «в место надежное и сторожить наикрепше», Долгорукой громким голосом разъяснил всем:
— Пусть-ко ждет-пождет, пока мы свою грамоту напишем, коей ответствовати будем врагам нашим.
— Да чтоб тая грамота нам читана!.. — потребовал чей-то голос, подхваченный одобрительным гуденьем.
