Воспоминания о Максимилиане Волошине - Максимилиан Волошин

Два года назад он гостил в подмосковном имении своих друзей. Там все изрядно выпили, была очень темная ночь. Он вышел на террасу второго этажа. В темноте видны были несколько колонн. Он знал, что перед ним должна быть лестница, ведущая в цветник. Взялся за перила и шагнул. Лестница осталась сбоку, он упал со второго этажа и стал на ноги.

- Конечно, не будь я так пьян, позвоночник бы остался цел, я бы просто упал 4...

Рядом какие-то две тени вполголоса обсуждали, как переделать одну строфу в коктебельской "Крокодиле". Мандельштам обиделся на строчки: "Она явилась в "Бубны", Сидят там люди умны, Но ей и там Попался Мандельштам". Кто-то из проходивших предложил заменить: "Под звуки многотрубны"...

Зажелтели окна "Бубен". Народу много. На сдвинутых столах устроена эстрада, освещенная двумя керосиновыми лампами "молния". На эстраде стоит Ходасевич, на очень белый лоб падает черная прядь. Говорит он медленно, глуховато:

По вечерам мечтаю я.

(Мечтают все, кому не спится.)

Мне грезится любовь твоя,

Страна твоя, где всё - из ситца...

Под конец он прочел мрачные стихи о том, как он лежит в гробу и "она" робко подходит и кладет ему на грудь мешок со льдом 5.

Публике понравился больше Мандельштам. Он, закинув голову, протяжно скандировал:

Средь аляповатых дач,

Где шатается шарманка,

Сам собой летает мяч,

Как волшебная приманка.

Кто, смиривший грубый пыл,

Облеченный в снег альпийский,

С резвой девушкой вступил

В поединок олимпийский? 6

Ему сочувственно хлопали. Потом, стоя рядом плечо к плечу, Марина и Ася Цветаевы читали стихи Марины. Стихи, полные "колыбелью юности", Москвой, обе юные и веселые. После них читал Волошин. Для собравшихся здесь в большом количестве "нормальных дачников" надо было читать о любви. И когда он закончил строками:

Люби его метко и верно

Люби его в самое сердце! 7

аплодировали много и громко. Сзади - чье-то ехидное хихиканье и слова: "Сорвал-таки Макс аплодисменты"...

Танцуют балерины, поют певцы, и под конец все - и серьезные, и не серьезные участники поют "Крокодилу" 8:

По берегу ходила

Большая Крокодила,

Она, она

Зеленая была!

Во рту она держала

Кусочек одеяла,

Она, она

Голодная была.

В курорт она явилась

И очень удивилась.

Сказать тебе ль:

То был наш Коктебель!

От Юнга до кордона,

Без всякого пардона,

Мусье подряд

С мадамами лежат.

К Васильевым на дачу

Забралась наудачу

И слопала у них

Ракетки в один миг.

Забралась она в "Бубны",

Сидят там люди умны,

Но ей и там

Попался Мандельштам.

Явился Ходасевич,

Заморский королевич,

Она его...

Не съела, ничего.

Она здесь удивилась

И очень огорчилась:

Она - ха-ха!

Искала жениха.

И к Кедрову и Гладкой *

Забралася украдкой

И чуть, ей-ей,

Не слопала детей.

Максимильян Волошин

Был ей переполошен,

И он, и Пра

Не спали до утра.

И еще много всякой чепухи, а всё кончалось:

Ей скоро надоели

Все встречи в Коктебеле,

Она открыла зонт,

Поплыла в Трапезонд **

* Кедров Николай Николаевич (1871-1940) и его жена Гладкая Софья Николаевна (1875-1965) - профессора Петроградской консерватории по классу пения.

** Трабзон (Трапезунд) - город в Турции, на берегу Черного моря.

Возвращались опять толпой по пляжу. Над черной отвесной стеной моря за это время встали новые созвездия. Море шумит громче, прибой отсчитывает мгновения. На даче некоторые окна уже светятся слабым желтым светом.

Максимилиан Александрович сказал нам:

- Идемте, спать будете под Таиах.

В башне двусветной мастерской, в нише между двумя диванами, стоит алебастровый слепок с головы египетской царицы Таиах. В молодости Максимилиан Александрович работал бесплатно в одном из музеев Парижа, чтобы получить этот слепок. Волошин поставил горящую свечу на цоколь под головой Таиах и поднялся к себе на антресоли. Там была дверь в кабинет, где он спал.

Мы сидим на диванах и смотрим на таинственное лицо египтянки. Освещенные снизу ее полные губы загадочно улыбаются. Верхняя часть лица видна неясно, уходит в тень, как и полки книг, занимающие весь второй этаж башни, до самого потолка.

Волошин сверху окликнул меня:

- Ночью бывает прохладно - ловите! - и бросил мягкий плед. - Он теплый, парижский!

Плед тигровый, отливает при свече золотом, и тепло его особенное, парижское, волшебное. Потушили свечу, скрылась Таиах и книги, но явились окна высотой в два этажа. Они открыты - и в них сразу же вошли крупные звезды, ветер, пахнущий полынью и морем, шум прибоя. Всё - Таиах. Звезды, которые, казалось, горят в самой мастерской, были так удивительны после шума, духоты, танцев, после "Крокодилы"...

Глаза закрылись сами - и открылись, казалось, сейчас же, в залитой ярким солнцем мастерской. Со всех сторон голоса и смех, чьи-то ноги быстро сбегают с лестниц. Шума прибоя не слышно, но близкое море синим пологом завесило окна. И опять мы летим на пляж, роемся в камнях, находим опаловые халцедоны с горящим в глубине розовым огоньком...

Из дачи выходит тощий человек, очень легко одетый. Он входит в прибой и, подождав, когда убежит волна, набирает полное ведро камней. Это - барон Каульбарс. Он самый тяжело "больной" из всех, живущих здесь, "каменной болезнью". Начался его рабочий день. Дома он высыпает камни на стол, внимательно изучает их, затем несет их обратно и снова набирает ведро... А вот двое юношей, босые, в купальных костюмах, побежали на пляж и начали метать диск. Это два московских студента, их так и зовут - "дискоболы".

Мы продолжаем следить за жизнью этих заманчивых людей. Вот три художника с этюдниками уходят в горы. Двое - не молодые, худощавые мужчины, а третья - молодая женщина. Одеты все одинаково: у всех голые до колен загорелые ноги, а на женщине не юбка, а шаровары. Мы знаем их: это Богаевский, Кандауров и Юленька Оболенская.

Идут на этюды скелеты по руслу сухому реки,

Идут на этюды скелеты, и мерно стучат позвонки,

писала Юленька. И осенью, об опустевшем Коктебеле:

Уж стихнул голос дискоболий,

Как хруст бароновых камней.

И в конце:

Да, выбирает фернампиксы судьба на нашем берегу...

Мимо прошли Марина Цветаева и Сергей Эфрон. Она одета так же, как и Оболенская, на загорелых мальчишеских ногах татарские чувяки. Ветер треплет ее стриженые волосы. Невысокая, худощавая, широкая в плечах, она кажется мальчишкой, подростком. Но - серьезен взгляд сквозь пенсне, на руке широкий браслет с бирюзой. Смотрю им вслед и вспоминаю зиму 1914 года, которую мы прожили с ними в одном доме...

Здесь, в Коктебеле, они кажутся далекими и не совсем понятными, как и другие здешние люди. Становится грустно. Так и ушли они из моей жизни в сторону Карадага... Были потом две-три мимолетные встречи в Москве, да были еще письма, которыми мы обменялись с Мариной в трудный 1918 год. Тогда нам удалось кое-что сообщить друг другу о наших близких, исчезнувших в океане революции и гражданской войны. Она - о моих, а я - о ее.

О начале революции Волошин писал:

Шатался и пал великий

Имперский столп;

Росли, приближаясь, клики

Взметенных толп... 9

В том году толпы пока молчали, веселились "обормоты"...

Через несколько часов Володин автомобиль бежал по шоссе, и мы, обернувшись, смотрели на тающую в мареве острую верхушку Сюрю-Кая и на синеющий за холмами треугольник.

Через двенадцать лет, в 1928 году, я в последний раз видела Волошина. Мы большой компанией пришли пешком из Феодосии. На даче Волошина было людно. Он сидел в мастерской у высокого окна за небольшим столом. Перед ним лежало несколько незаконченных акварелей, работал он над всеми сразу.

Максимилиан Александрович очень изменился, был почти седой. Елена Оттобальдовна умерла. По даче ходила небольшая черноглазая энергичная женщина - его жена *. На ней были сапожки и шушун, который когда-то носила Пра.

* Мария Степановна Волошина (см. о ней в комментарии к ее воспоминаниям)

Он встретил нас ласково. Во взгляде его не было той острой пытливости, что раньше. Это был грустный и добрый взгляд. Было видно, что он всех нас и без разглядыванья понимает. Он сейчас же стал знакомых и незнакомых одаривать коктебельскими акварелями. Чтобы не мешать, мы скоро ушли из мастерской и вышли на грохочущий берег...

Маревна (Мария Воробьева-Стебельская)

Из книги "Жизнь в двух мирах"

<...> Каждый, кто приезжал [в Париж] из России, приходил навестить Эренбурга. В годы войны нас - Эренбурга, Волошина (поэта-теософа), Диего Риверу, мексиканского художника, и меня - часто видели вместе. Волошин был учеником Верхарна, бельгийского поэта, и большим другом русского поэта Бальмонта. Он был человеком большой и утонченной культуры и в своей поэзии настолько же классичен, насколько Эренбург - реалистичен. Я никогда не знала его настоящих политических взглядов, знала только, что он был крайне свободомыслящим и отстаивал свободу других столь же страстно, как свою собственную. Его принципом было никогда не возвращать деньги 1, которые ему удавалось занять у какого-нибудь богача, но отдавать эту же сумму тому из друзей, кто в ней нуждался.