Загадки советской литературы от Сталина до Брежнева - Юрий Оклянский

Начнем с объективных истин. Федин был убежденным материалистом и атеистом. В качестве такового ему искренне не могло нравиться религиозное наполнение романа, тот самый глобальный «эгоцентризм», когда в книге «много пастернаков» и ничего более, явное воспевание приоритетного счастья отдельной личности, ценностей любви и индивидуальной свободы над поисками смысла существования миллионных народных масс, общей их борьбы за свое благополучие и освобождение. Такое разрешение проблемы он лично на примере судьбы главного героя — интеллигента Андрея Старцова отверг и осудил еще в романе «Города и годы» в начале 20-х годов. (Крен в сторону идеализации индивидуальной свободы, очевидно, мог прийтись не по вкусу и «государственнику» А Солженицыну, автору романного цикла «Красное колесо», устремленного на воссоздание истории революций и государства в России.)

Но, допустим, сейчас иные времена и иные решения… Пусть так. Федин был приверженцем, если не инициатором, идеи — напечатать роман внутри страны и дать событиям созреть и отстояться. Но автор был нетерпелив и повел отдельную собственную линию самоутверждения и борьбы. Ситуация запутывалась и накалялась.

Искренне верующий христианин, Борис Пастернак умел быть расчетливым игроком на политической арене, когда доходило до крайности и дело касалось престижа и места в обществе. Это отмечали самые преданные друзья.

«Б.Л. <Пастернак> далеко не вне политики. Он — в центре ее. Он постоянно определяет “пеленги” и свое положение в пространстве и времени», — выразился о нем Варлам Шаламов.

На конкретных примерах ему вторит Ахматова: «Кто первый из нас написал революционную поэму? — Борис. Кто первый выступал на съезде с преданнейшей речью? — Борис. <…> Кто первый из нас был послан <…> представлять советскую поэзию за границу? — Борис!»

Федина настораживал момент политической игры, которой сопровождались публикации романа на Западе, и множество сомнительных и темных личностей, с каких-то пор облепивших создателя «Доктора Живаго». Зная действующих лиц и через забор дачи, это хорошо было видно.

Не могли нравиться Федину ни иностранные корреспонденты, зачастившие на блестящих лимузинах на соседнюю дачу, ни хор литературных подпевал, обсевших автора романа и восторгавшихся каждой прочитанной им страницей.

Не успокаивали сведения, привезенные А.А. Сурковым из поездки в Италию. Догадываясь о подоплеке и возможных последствиях иных заграничных событий, Федин начал сдержанней относиться к Пастернаку. Но тогда и он знал лишь внешние приметы и немногие детали происходившего. На самом деле, как выясняется теперь, роман «Доктор Живаго» и его автор помимо прочего стали объектом подспудной схватки и временами ожесточенной игры в «мяч» сразу двух разведок — КГБ и ЦРУ. В обстановке холодной войны и нацеленных друг на друга ракет остаться в стороне от столь находившихся на виду событий две этих вездесущих и полных энергии «команды», понятное дело, не могли.

Лубянские служаки действовали в духе деспотической системы, как одесские налетчики, костоломы. Но и американское ЦРУ тоже не дремало.

Иван Толстой, обозреватель американской радиостанции «Свобода», провел разносторонние документальные раскопки этой подспудной и долгое время как бы несуществовавшей темы, продолжавшиеся, по его словам, два десятилетия. Использовал он и разнообразные секретные материалы, открытые ныне по истечении срока давности, и, конечно, многие литературные источники. Результатом стало монографическое исследование, почти в пятьсот страниц текста[12], явившееся одной из книжных сенсаций последних лет.

На обозримой поверхности события развертывались так. Нобелевский комитет решением от 23 октября 1958 года присудил премию Б.Л. Пастернаку, как там было сказано: «За выдающиеся достижения в современной лирической поэзии и на традиционном поприще великой русской прозы». Формулировку насчет стихотворной лирики советские идеологи, может быть, еще с грехом пополам и стерпели бы. Тем более что и в прежние годы в качестве поэта Пастернак за рубежом неоднократно выдвигался на Нобелевскую премию.

«Однако, — читаем в “Материалах для биографии” его сына, — в ближайшем выступлении государственного секретаря США Дж.Ф. Даллеса было сказано, что Нобелевская премия присуждена советскому гражданину Борису Пастернаку за роман “Доктор Живаго”, осужденный и не напечатанный в Советском Союзе. Н.С. Хрущеву доложили об этом в той же форме».

Реакция последовала мгновенная. В тот же день 23 октября 1958 года по записке М.А. Суслова было принято постановление Президиума ЦК КПСС «О клеветническом романе Б. Пастернака».

На поверхность выплыло то, что давно уже действовало скрытно. Роман «Доктор Живаго» превратился в яблоко раздора и новейший факт идеологической войны двух систем… Однако вернемся к житейским будням и частному быту наших героев.

«Рукой партии», назначенной на устранение последствий «идеологической диверсии» Нобелевского комитета и стоящих за ним сил, был определен заведующий отделом культуры ЦК КПСС Дмитрий Алексеевич Поликарпов. Это был невысокого роста пухлый человек, немногословно говоривший высоким голосом, с чуть замедленными движениями, выдававшими в нем застарелого сердечника. Он держался скромно, носил темные костюмы, внимательно слушал и почти никогда не перебивал собеседника.

По своим внутренним качествам Поликарпов был, может, даже одним из наиболее гибких аппаратчиков, которые, как считалось, умели находить общий язык с вечно не знающей, чего она хочет, интеллигенцией. Именно по указаниям Поликарпова, как вспоминает в своих мемуарах Евг. Евтушенко, он дописывал иногда по сто и более стихотворных строк, чтобы обеспечить первую публикацию поэмы «Братская ГЭС» в журнале «Юность».

Поликарпов прошел большую аппаратную школу. Вначале, внешне скромный и сам для себя ничего не желавший, он не удерживался от излишней рьяности и партийной оголтелости. Так что даже Сталин, выслушав однажды его доклад с разносными идеологическими характеристиками многих писателей, не удержался и произнес: «Идитэ! Других писателей у меня для вас нэт!» И снял его с должности. Позже с партийных высот в случае необходимости Поликарпова неоднократно спускали, казалось бы, на скромные, но необходимые идеологические участки, чтобы затем по исполнении должного снова вознести. Например, в 1944–1946 годах, а затем в 1955 году Д.А. Поликарпов, подобно А.С. Щербакову при Горьком, исполнял многосложную и хлопотную роль оргсекретаря Союза писателей СССР

Известный критик и литературовед Л.И. Лазарев, впоследствии многолетний главный редактор журнала «Вопросы литературы», в конце 50-х годов лично перестрадавший от Поликарпова и на дух его не переносивший, с присущей ему четкой объективностью в своих мемуарах отмечает: «Как ни странно, Поликарпов у части писателей пользовался репутацией человека, быть может, резкого, слишком прямолинейного, грубоватого, но честного, не интригана, не карьериста, заботящегося, как понимал и как мог, о писателях — отсюда и добродушное прозвище: “Дядя Митяй”. К нему очень благоволил Шолохов, я слышал, как он превозносил Поликарпова на Втором съезде писателей, рекомендуя его как образцового политического руководителя для Союза писателей. Впрочем, это не удивительно, что он был мил сердцу Шолохова, удивительно, что у Твардовского, судя по его дневникам, были с Поликарповым если не приятельские, то вроде бы человеческие отношения».

На тех же страницах мемуаров говорится и о необычной власти на духовную политику в стране, которую имел этот как будто всего лишь заведующий отделом ЦК. Тут он был настоящий серый кардинал. Ему удавалось все держать в своих руках. «Он был человек, обладавший очень большой властью<…> — подчеркивает Л. Лазарев. — Поликарпов в соответствии с собственными примитивными представлениями и убогим вкусом информировал высшее руководство страны, находившееся на таком же уровне культуры, — и Хрущева, и Суслова, — о положении дел в литературе и искусстве, намечал “линию”, проворачивал “мероприятия”, определял, кого казнить, кого миловать, кому быть лауреатом, а кого вон из Союза писателей, на его совести травля Пастернака, Гроссмана, разгром “Литературной Москвы”…»

Словом, в тандеме «сусловско-поликарповского ведомства» по управлению художественной культурой серому кардиналу принадлежала почти неоспоримая и главенствующая роль. Последний красноречивый пример. Однажды на редколлегии «Литературной газеты», где он работал, Л. Лазареву довелось быть свидетелем спора, возникшего между тогдашним первым секретарем Союза писателей СССР А.А. Сурковым и Д.А. Поликарповым. Обычно дисциплинированный Сурков на сей раз не сдержался и начал обоснованно и миролюбиво возражать Поликарпову. Тот в своей манере, последовательно и как будто бы вяловато, отметал возражения. Но Сурков, все более разгораясь, продолжал стоять на своем. «Перепалка — да еще на публике, в присутствии “нижних чинов”» — приобрела такой накаленный характер, что я подумал: плохи дела Суркова, не быть ему после Третьего съезда главой Союза писателей, Поликарпов этого не допустит. Так оно потом и случилось».