Эта гиблая жизнь - Коллектив Авторов

Через два дня он сажал картошку. Стыд мучил обоих. Бабе Вере никак не удавалось найти тон, которым можно было не обижать Шадрина, и она все приговаривала: «Вот славно-то, вот споро-то, а как бы я одна-то, старуха...», – Шадрин же, копавший тяжело и хмуро, был непривычен к крестьянскому да и к физическому труду вообще и ясно видел, что никак не может копать «хорошо», тем более, что и бабка несколько раз была вынуждена давать советы и подсказывать. Наверняка сама она сделала бы все толковей и лучше, Шадрин еще к тому же скоро натер мозоли, в конце концов оба перестали обращать внимание на качество и торопились только быстрее закончить это мучение. Единственное, что радовало Шадрина, это теплая погода.

На следующий день, уйдя из дома, он не вернулся. Баба Вера ждала допоздна, и свет в ее окошках погас лишь к полуночи. Промучавшись всю ночь, к утру она успокоила себя мыслью, что жилец скорее всего уехал по начальству пристраивать роман в область, о том, что он вернется, явно свидетельствовали оставленные в прихожей вещи. На третий день она, перекрестясь, вошла в комнату, которую занимал жилец. Она сама не могла понять, откуда столько нашло страху, раньше-то она прибиралась в комнате ежедневно. Может быть, она предугадывала увидеть нечто – письмо, например, – объясняющее исчезновение жильца. В глубине души, она чувствовала, что Шадрин может больше не появиться, но никак не могла допустить, что можно вот так все бросить и не сказать ни «спасибо», ни «до свиданья», такой уход казался ей оскорбительным, словно Шадрин вымазал дегтем ворота ее дома. Она обнаружила все вещи, кроме тех, в которых Шадрин ушел, аккуратно сложенными, словно их приготовились убрать на какой-то срок, как убирают весной зимнюю одежду. На столе, отодвинутые к краю, лежали три стопки бумаги – чистая, затем исписанная ровно и без помарок и самая большая, в которой ни слова разобрать было нельзя. Обычно бумаги на столе находились в беспорядке и только чистая бумага представляла ровную стопку, остальное же напоминало кучи осенних листьев. «Значит книгу свою в область он не повез», – подумала баба Вера. Дальше она думать не решалась. Ее охватило раздражение: почему он ушел так не по-людски, ведь не тянула же она с него эти треклятые деньги? Почему не объяснил, что теперь делать с его вещами? А книга? Не мог же он в самом деле уйти вот так без всего и к тому же без книги, из-за которой говорил, что приехал сюда. «А вдруг он шпион!» – ошарашенно подумала бабка, и эта нелепая мысль настолько показалась ей вероятной, что она невольно всплеснула руками, ахнула и прижала руки ко рту. Охваченная этой фантастической догадкой она прожила несколько дней в жутком страхе и чуть было не собралась сама пойти и во всем признаться, но удержалась, а ее так никто и не потревожил. «Значит, не шпион», – успокоилась бабка. Снова нахлынуло раздражение на непонятного постояльца. Ну что с вещами-то делать? Ведь вернется же он за ними когда-нибудь. Мысль, что жилец мог оставить вещи как бы в счет просроченной квартплаты не посетила ее. Баба Вера собрала все в большую картонную коробку, подивилась, что вещей не так уж и много, подумала и на всякий случай положила на одежду комочек нафталина, сверху придавила тремя перевязанными пачками бумаги, обвязала коробку толстым жгутом и убрала в чулан.

Выпив кружку крепкого чаю и посидев еще некоторое время, словно ожидая, не случится ли еще чего, я подхватил портфельчик, который оказался весьма легким и прошел в комнату. Там я, включив настольную лампу, сел в кресло, положил рукопись на колени, а прочитанные листы переворачивал и складывал на письменный стол. Всего-то оказалось листов чуть менее двухсот, исписанных старательным, но кривым Димкиным почерком... Но что это был за роман!

Это был роман, который я видел во сне! Иногда он мне снился уже в отпечатанном виде, я помню темную обложку, свежие, трудно расцепляющиеся и от того ломкие страницы. Я читал и наслаждался, так все стройно и хорошо было написано. Всякий раз с затаенным страхом я заглядывал на обложку и видел свою фамилию. Тогда я приходил в восторг от того, что я, именно я, написал такую великолепную вещь. Я просыпался счастливым, но вдруг понимал, что это лишь сон, и силился вспомнить хоть что-нибудь из той плавности и очарования, в которое только что был погружен, но бесполезно... Ни разу я не вспомнил ни строчки, хотя, кажется, если бы меня пустили в книгохранилище, где собраны все книги мира, и та, которая мне снились, я без особого труда отыскал бы ее, настолько живо и явственно представлялась она мне.

Сейчас я держал ее рукопись... Текст сразу укутал, укачал, повлек и уже было безразлично, куда тебя повлекли, а было только радостно от самого ощущения пребывания в этом тексте.

Я закончил читать, когда за окном забрезжил рассвет и стало чувствоваться движение Земли к Солнцу.

Я подошел к окну и увидел белеющие сквозь еще плотную синеву воздушного пространства газоны. За ночь выпал первый снег... Я торопливо оделся и выбежал на улицу.

На улице было тихо и хорошо, словно стоял канун сотворения мира. Еще не произошло разделения на живое и не живое, и снег жалобно постанывал от моих шагов, на земле оставались черные влажные следы. Метеором пронеслась по дороге машина. Я перешел дорогу и вышел на набережную. Волга была черна, словно запекшаяся кровь. Светало...

По набережной навстречу мне шла женщина с собакой на длинном поводке. Сначала я признал собаку, это была великолепная молодая рыжеватая сука с претензией на подданство всех кобелей, нечто похожее на колли, но худее и изящнее. Потом уже, по собаке, я подумал о хозяйке и растерялся. Но в конце концов случилось то, что должно было случиться, иначе какого черта я выбрался на улицу в это утро.

Женщина подошла к парапету и стала смотреть на воду, собака тоже сначала сунула мордочку за чугунную решетку, но все-таки немного воровато глянула в мою сторону. Ага! Заметили! Я знаю, что заметили, давно заметили, а ты, псинка, еще слишком молода, чтобы до конца держать стойку. Я подошел к женщине и стал рядом. Собака снова посмотрела на меня, но без всякой враждебности, а скорее с любопытством: ну, мол, а дальше что? В самом деле – что? Надо было начинать говорить...

– Знаете, я немного растерялся, увидев вас... Мне вдруг представилось, что я теперь тоже, как душевнобольной, каждое утро буду выбираться на набережную и ждать вас.

– Почему «тоже»? – спросила она, голос у нее оказался ровный и чистый.

– Не один же я такой впечатлительный, не так ли... – и полушепотом добавил: – ...Анна.

Мне показалось, она с некоторым облегчением вздохнула и прямо посмотрела на меня, но голос ее остался прежним:

– А вы, как я понимаю, Громов?

Я никак не предполагал такой осведомленности. Моим видом понаслаждались и продолжили: – Дима говорил о вас.

– Вот как? Выходит, вы с ним разговаривали? Она пожала плечиком и чуть поджала губки.

– Разумеется... Не думаете же вы в самом деле, что он днями просиживал за своим романом или, как не совсем удачно изволили выразиться вы, как душевнобольной каждое утро торопился меня лицезреть. – Она сделала паузу, чтобы дать мне переварить услышанное и чтобы я подготовился к окончательному удару: – Иногда, просыпаясь утром, чтобы лицезреть меня, ему достаточно было открыть глаза.

– И позвольте узнать, часто ли? То есть, я хотел спросить, что он говорил обо мне?

– Нет, совсем нет. По крайней мере не так часто, как хотелось...

– Надо же... – на меня столько свалилось, что я чувствовал себя как боксер, которого ошарашили неожиданной серией ударов, и он, загнанный в угол, уже совсем не сопротивляясь, думает только о том, как сохранить достойный вид, – а я вот напридумывал черт-те что... И несколько сбивчиво, но увлекаясь, я рассказал, каким мне представлялся последний Димкин год. Увлекшись, я не заметил, как мы сдвинулись с места и уходили по набережной дальше от моего дома.

– Все так, все так... – сказала она. – Детали не меняют сути. Он хотел быть свободным и потому безжалостно рвал все ниточки, которые связывали его. Но ведь нельзя же быть абсолютно свободным, правда? – голос ее дрогнул, и она посмотрела на меня, словно я мог чем-то помочь ей.

И тут я почувствовал какое-то смутное беспокойство, что-то происходило, что-то необходимо было предотвратить, но я не мог сообразить что, я еще тогда невольно подумал, что это беспокойство связано с Анной и что случиться должно что-нибудь непременно с ней, и я вполне могу быть причиной того, что с ней случится.

– Извините, – сказал я, – мне надо домой.

Она посмотрела на меня озадаченно.

– Постойте, – голос ее потерял уверенность. – Вы так и не ответили мне: неужели можно на все вокруг наплевать и так и жить одному в каком-то своем выдуманном мире?

– Так это, выходит, вы ему отомстили?

– Что?!

– Вы же могли предупредить его, что банк, где работает ваш муж и где он хранил деньги, скоро лопнет.