Ким - Редьярд Киплинг

-- Но почему... почему?

-- Вот именно почему, спрашивается? Я только намекнул, что, если кто-нибудь украл бумаги, я хотел бы иметь несколько крепких, сильных, храбрых ребят, чтобы выкрасть их обратно. В них, видите ли, сейчас острая нужда, а Махбуб Али не знал, где вы находитесь.

-- Махбуб Али стал бы грабить дом сахибы? Ты с ума сошел, бабу,-- сказал Ким с возмущением.

-- Я хотел иметь бумаги. Представьте, что она бы их украла. Это было лишь практическое предложение, так я считаю. Вам это не нравится, а?

Туземная пословица, привести которую немыслимо, выразила всю глубину неодобрения Кима.

-- Ну,-- Хари пожал плечами,-- о вкусах не спорят. Махбуб тоже рассердился. Он продавал лошадей тут, в окрестностях, и говорит, что старая леди пакка, настоящая старая леди, и она не унизится до таких неджентльменских поступков. Мне все равно, я получил бумаги и был рад моральной поддержке Махбуба. Говорю вам, я пугливый человек, но, так или иначе, чем я бываю пугливее, тем чаще попадаю в чертовски узкие места. Поэтому я был рад, что вы пошли со мной в Чини, и рад, что Махбуб находился тут, под рукой. Старая леди иногда весьма непочтительна ко мне и не доверяет моим чудесным пилюлям.

-- Аллах да помилует вас!-- весело сказал Ким, опираясь на локоть.-- Что за чудище этот бабу! И такой человек шел один,-если все это правда,-- с ограбленными и рассерженными иностранцами.

-- О-а, эт-то была чепуха, после того как они перестали бить меня, но потеряй я бумаги, все вышло бы чертовски скверно. Махбуб чуть не поколотил меня. И он долго совещался с ламой. Отныне я ограничусь этнологическими изысканиями. Теперь до свидания, мистер О'Хара. Я успею попасть на поезд, отходящий в 4.25 пополудни в Амбалу, если потороплюсь. То-то будет весело, когда мы с вами будем рассказывать эту историю у мистера Лар-гана. Я доложу официально, что вы чувствуете себя лучше. До свидания, дорогой мой, и когда в следующий раз вами овладеют эмоции, не употребляйте мусульманских выражений, нося тибетский костюм.

Он дважды пожал руку Киму,-- настоящий бабу с головы до пят,-- и открыл дверь. Но едва солнце осветило его довольную физиономию, он тотчас же превратился в смиренного знахаря из Дакки.

-- Он ограбил их,-- думал Ким, позабыв о своем собственном участии в Игре.-- Он надул их. Он лгал им, как бенгалец. Они дали ему чит (удостоверение), он смеялся над ними, рискуя жизнью,-- я ни за что бы не спустился к ним после револьверных выстрелов,-- а потом говорит, что он пугливый человек... И он в самом деле труслив. Мне нужно вернуться в мир.

Сначала ноги его гнулись, как скверные трубочные чубуки, а пронизанный солнечными лучами воздух опьянял его. Он сел на корточки у белой стены и мысленно стал перебирать все подробности долгого путешествия с доли, вспоминал о болезни ламы и, поскольку взволновавший его разговор был окончен, принялся думать о себе с жалостью, запас которой у него, как и у всех больных, был очень велик, Истомленный мозг его уходил от всего внешнего, как бросается в сторону необъезженная лошадь, впервые попробовавшая шпор. Содержимое килты теперь далеко... он сбыл это с рук... отделался и хватит с него. Он пытался думать о ламе... понять, почему тот упал в ручей, но широкая панорама, открывавшаяся из ворот переднего двора, мешала на чем-то сосредоточиться. Тогда он стал смотреть на деревья и просторные поля, где хижины с тростниковыми крышами прятались среди хлебов,-- смотрел чужими всему глазами, неспособными охватить размеры и пропорции вещей и понять, на что они нужны, тихо и пристально смотрел целые полчаса. Он чувствовал, хотя и не мог бы выразить этого, что душа его потеряла связь с окружающим, что он похож на зубчатое колесо, отделенное от механизма, точь-в-точь как бездействующее колесо дешевого бихийского сахарного пресса, что валялось в углу. Легкий ветер обвевал его, попугаи кричали вокруг; шумы многолюдного дома -ссоры, приказания и упреки -- врывались в его неслышащие уши.

"Я Ким. Я Ким. Кто такой Ким?"-- душа его снова и снова повторяла эти слова.

Он не хотел плакать,-- никогда в жизни он не был так далек от желания плакать,-- но вдруг невольные глупые слезы покатились по его щекам и он почувствовал, что с почти слышным щелчком колеса его существа опять сомкнулись с внешним миром. Вещи, по которым только что бессмысленно скользил его глаз, теперь приобрели свои истинные пропорции. Дороги предназначались для ходьбы, дома -- для того, чтобы в них жить, скот -- для езды, поля -- для земледелия, мужчины и женщины -для беседы с ними. Все они, реальные и истинные, твердо стояли на ногах, были вполне понятны, плоть от его плоти, не больше и не меньше. Он встряхнулся, как собака с блохой в ухе, и, шатаясь, вышел из ворот. Сахиба, которой какой-то наблюдательный человек сообщил об его уходе, промолвила:

-- Пусть себе идет. Я исполнила свою работу. Мать Земля довершит остальное. Когда святой человек выйдет из нирваны, сообщите ему.

В миле от дома на холмике стояла пустая повозка, а за нею молодая смоковница, которая казалась стражем недавно распаханных равнин; веки Кима, омытые мягким воздухом, отяжелели, когда он подошел к ней. Почва была покрыта добротной чистой пылью -- не свежими травами, которые в своем кратковременном бытии уже близки к гибели, а пылью, полной надежд, таящей в себе семя всяческой жизни. Он ощущал эту пыль между пальцами ног, похлопывал ее ладонями, и со сладостными вздохами. расправляя сустав за суставом, растянулся в тени повозки, скрепленной деревянными клиньями. И Мать Земля оказалась такой же преданной, как и сахиба. Она пронизывала его своим дыханием, чтобы вернуть ему равновесие, которое он потерял, так долго пролежав на ложе вдали от всех ее здоровых токов. Голова его бессильно покоилась на ее груди, а распростертые руки отдавались ее мощи. Глубоко укоренившаяся в земле смоковница над ним и даже мертвое спиленное дерево подле него знали его мысли лучше, чем он сам. Несколько часов лежал он в оцепенении более глубоком, чем сон.

К вечеру, когда пыль, поднятая стадами, возвращавшимися с пастбищ, окутала дымом весь горизонт, появились лама с Мах-бубом Али: они шли пешком, осторожно ступая, ибо домашние рассказали им, куда ушел юноша.

-- Аллах! К чему разыгрывать такие штуки на открытом месте?-- пробормотал барышник.-- Его могли сто раз пристрелить... Впрочем, здесь не Граница.

-- Никогда не было такого челы,-- промолвил лама, повторяя много раз сказанное,-- сдержанный, добрый, мудрый, не ворчливый, всегда веселый в дороге, ничего не забывающий, ученый, правдивый, вежливый! Велика будет его награда! -- Я знаю мальчика, как я уже говорил. -- Таким он был и раньше?

-- Кое в чем да, но у меня пока нет амулета, которым владеют красношапочники, чтобы сделать его вполне правдивым. За ним, очевидно, был хороший уход.

-- У сахибы золотое сердце,-- серьезно сказал лама.-- Она смотрит на него как на родного сына.

-- Хм! Мне кажется, половина Хинда смотрит так. Я только хотел увериться, что мальчик не попал в беду и свободен в своих поступках. Как тебе известно, мы с ним были старыми приятелями еще в первые дни вашего совместного паломничества.

-- В этом связь между мной и тобой,--лама опустился на землю.-- Мы теперь завершили паломничество.

-- Не себя благодари, что неделю назад паломничеству твоему помешали навсегда прекратиться. Я слышал, что сказала тебе сахиба, когда мы принесли тебя на койке,-- Махбуб рассмеялся и дернул себя за бороду, выкрашенную заново.

-- В то время я размышлял о других предметах. Хаким из Дакхи прервал мои размышления.

-- Не будь его,-- Махбуб из приличия произнес эти слова на языке пушту,-- ты закончил бы свои размышления на знойном краю ада,-- ведь ты неверующий, идолопоклонник, хотя и прост как младенец. А теперь, красношапочник, что нужно делать?

-- В нынешнюю же ночь -- торжественные слова текли медленно, и голос ламы дрожал -- в нынешнюю же ночь он, как и я, будет свободен от всякой скверны греха... Он, как и я, получит уверенность, что, покинув тело, освободится от Колеса Всего Сущего. Мне дано знамение,-- он положил руку на порванную хартию, лежавшую у него на груди,-- что срок мой близок, но его я обезопасил на все грядущие годы. Запомни, как уже тебе говорил, я достиг знания всего три ночи назад.

-- Должно быть, правда, как сказал тирахский жрец, когда я выкрал жену его двоюродного брата, что я суфи (свободомыслящий), ибо я сижу здесь, слушая немыслимое богохульство,-- сказал себе Махбуб.-- Я помню твой рассказ. Так, значит, он этим путем попадет вджаннатулади (Сады Эдема) ? Но каким образом? Убьешь ты его или утопишь в той чудесной Реке, из которой тебя вытащил бабу?

-- Меня не вытаскивали ни из какой реки,-- простодушно сказал лама.-- Ты забыл, что произошло. Я нашел Реку через Знание.

-- О да! Верно,-- буркнул Махбуб, в котором негодование боролось с неудержимым весельем.-- Я забыл, как это случилось. Ты нашел ее сознательно.

-- ...И говорить, что я собираюсь отнять его жизнь... это не грех, а просто безумие. Мой чела помог мне найти Реку. Он вправе очиститься от греха вместе со мной.