По ту сторону снов - Гамильтон Питер Ф.

Снаружи участок охраняли пять шерифов, которые пристально наблюдали за подъехавшим кэбом Слвасты. Офицер не стал выходить, просто высунул руку из окошка и помахал.

Один из шерифов подошел к нему.

– Что тебе надо, ради Уракуса?

Слваста наклонился вперед, позволяя бледному свету уличных фонарей упасть на его мундир майора Меорского полка. Они с Арнисом несколько отличались размерами, но для сегодняшнего вечера мундир сидел на нем вполне нормально, с учетом скудного освещения и небольшого умышленного полога. Шериф даже не мог заметить, что офицер однорукий – это однозначно указало бы на Слвасту.

– Скажи начальнику участка, я хочу его видеть.

– Э-э… сэр?

– Ты слышал. Давай его сюда немедленно.

– Но…

– Быстро!

Шериф не пытался спорить. Не сегодня. Он поспешил в участок.

Через несколько минут вышел начальник участка.

«Он нам не слишком рад», – телепнул Кулен Слвасте.

– В чем дело? – потребовал ответа главный шериф.

Это был длинный скверный день, и он еще далеко не окончился. Шериф явно не хотел дополнительных осложнений.

Слваста так и не вышел из кэба. Он поднял экземпляр приказа о приостановлении на уровень глаз.

– Вы знакомы с этим приказом и полномочиями, которые он мне дает?

Шериф едва пробежал глазами первые несколько строк.

– Да.

– Хорошо. Среди ваших заключенных есть некто Хавьер. Здоровяк, арестованный на бульваре Уолтона около пяти часов. Я забираю его под свою ответственность.

– Вы не можете этого сделать. Судья уже приговорил его. Мы собираемся отправить целую кучу бунтовщиков в Падруи.

Слваста заставил свой голос звучать с характерными интонациями. Так говорили многие офицеры Объединенного совета, демонстрируя принадлежность к высшему обществу.

– Мне лучше знать, что я могу. Мой дядя считает его одним из вождей мятежа. Его следует допросить с пристрастием.

– Ваш дядя? – В голос начальника участка закралась неуверенность.

– Тревин. Полагаю, это имя вам знакомо?

– Да, сэр.

– Отлично.

Слваста подождал, пока начальник участка не развернулся к зданию.

– И еще… шериф!

– Слушаю, сэр?

– Ничего этого не было. Вы меня понимаете?

– Вполне.

Две минуты спустя пара шерифов выволокла Хавьера из участка. Кулен спрыгнул с козел и открыл дверь кэба. Они втроем бросили здоровяка на пол у ног Слвасты.

Только когда участок остался далеко позади, Слваста с недоверием выдохнул:

– Грязная Джу! У нас получилось. Проклятье, мы сумели это сделать.

– Ты был великолепен, – отозвался Кулен. – У тебя, наверное, яйца размером с дыню.

– Ничего себе похвала. Спасибо.

– Как он там?

Экстравзгляд Слвасты ощупал Хавьера. Множество синяков. Оба глаза заплыли. Тело его покрывали ссадины и порезы, кровь из которых засохла коркой, сильно испачкав кожу и одежду. Несколько ребер были сломаны, а одно колено выбито, оно ужасно распухло.

– Живой.

Подвал находился глубоко под землей и был старым – лабиринт коридоров и маленьких камер, чьи первоначальные каменные стены во многих местах кое-как достроили кирпичами, раствор между которыми уже крошился. Пятна сине-зеленых водорослей виднелись там, где из трещин сочилась вода, а шипастые друзы небольших сталактитов выступали из сводов потолка, словно окаменевшие грибы. Холодный спертый воздух пропитался горечью невозможности бежать отсюда; стоило только вдохнуть его – и любой, кого сюда привезли, лишался всякой надежды.

Аотори сопровождал Тревина вниз по бесконечной витой лестнице, следя за тем, чтобы не подметать истертые ступени подолом своего элегантного, украшенного вышивкой вечернего плаща. Он скорее наслаждался резким запахом помета бусалоров и вонью человеческого пота – неизменными спутниками страха. В центральной камере, куда они вышли, имелись три маленькие масляные лампы на железных кронштейнах высоко на стене. Их скудный свет оставлял потолок камеры в тени, но освещал фигуры людей, прикованных к стене железными наручниками. В рот каждому вставили кляп – деревянный шар, удерживавшийся кожаными ремешками. Аотори насчитал семнадцать пленников, из которых семь были женщинами. Как только его узнали, мысли пленников, и без того испуганные, стали паническими.

Первый помощник улыбнулся, признавая, насколько весомой сделалась его репутация, и принялся обходить камеру по кругу. Он держал панцирь прочным – но не потому, что ему угрожала реальная опасность получить удар чьего-то текина. На всех пленников были надеты ошейники из лозы этор. Лоза, столь же прочная, как хорошая выделанная кожа, имела особое свойство: если отрезок плети замочить в воде, он удлинялся почти вдвое по сравнению с исходным размером. В таком виде сплетенный из лозы ошейник легко надевался на шею человека через голову. Затем он начинал высыхать и сжиматься. Пленник в ошейнике из лозы этор тратил весь свой текин на то, чтобы не дать ошейнику сжаться у него на горле. Стоило хоть немного отвлечься или направить текин на другую цель – и ошейник стремительно стянулся бы и задушил человека. Поэтому пленники не могли поддерживать панцирь: у них не хватало сил и защитить тело, и скрыть мысли.

– Студенты, – заключил Аотори, позволяя проявиться своему презрению.

Одежда, возраст, смесь страха и ярости в равных пропорциях, сломленное высокомерие. Он хорошо знал этот тип – все они были из университета.

– Именно так, сэр, – сказал Тревин.

– Радикалы?

– Возможно.

– Те самые, которые собирались устроить беспорядки по случаю годовщины проспекта Жасмин?

– Двое из них были замечены в откровенных высказываниях о восстании на проспекте Жасмин.

– Безобразие. Мы предоставляем им огромные возможности – и вот как они благодарят нас. Все ли они замешаны в сегодняшних жалких беспорядках? Они зачинщики?

– Эта группа определенно действовала вместе. Шерифы арестовали их всех в Бромвель-парке после того, как мои люди указали на них.

– Так беспорядки были запланированы? Очень любопытно. Каким образом? Никто ничего не знал о Вюрцене до последнего момента.

– «Запланированы» – слишком сильно сказано. Я думаю, они были готовы раздуть любой скандал. Вюрцен им просто подвернулся; если не этот случай – то какой-то другой.

– Да-а? Так они готовились ко всеобщему восстанию? Это говорит о серьезной организации.

Аотори подошел к одной из девушек. Зеленое платье студентки было порванным и грязным, ее черная кожа – ссажена на руке и на ноге – вероятно, ее тянули за руку и за ногу. Девушка задрожала, когда он уставился на нее; слезы навернулись на ее глаза.

– Как тебя зовут? – спросил Аотори.

«Олин, – телепнула она. – Прошу вас! Ошейник такой тугой».

– Я знаю. – Он изучал мысли и образы, извергаемые ее обезумевшим разумом, ее глубинные страхи. – Ух ты, какая изобретательная малышка. Так ты вожак этой жалкой шайки?

«Нет, нет, у нас нет вожака. Ничего такого. Мы просто протестовали против Вюрцена, вот и все. Мне очень жаль, мне очень жаль».

– Ах, люди так часто сожалеют после случившегося. Увы, сожаления никому еще не помогли. И кто же такие эти «мы»? Все ваши друзья здесь?

«Да. Да».

Аотори улыбнулся Тревину.

– Какие дружные ребята! Все здесь. Не могу сказать, что ужасно переживаю, как бы радикалы не свергли капитанство, если сегодня они показали все свои умения.

– Мы получим списки всех, с кем задержанные общались телепатически по политическим вопросам, – сказал Тревин. – Это займет время, но мои клерки составят перечень, а затем мы сопоставим данные и проанализируем их. Посмотрим, получится ли найти какую-нибудь закономерность, обнаружить иерархию.

– Звучит ужасно скучно.

«Прошу вас, – телепнула Олин. – Ошейник. Пожалуйста. Он… уже несколько часов. Я не смогу… Я скоро не смогу его сдерживать».

Аотори изучал ее лицо, наслаждаясь тем, как ее милые юные черты были искажены напряжением и паникой.