Во имя жизни - Хосе Гарсия Вилья

— Убирайся вон!

Посетитель — это был Виктор Тигас — вышел из лавки, клятвенно обещая, что когда-нибудь притянет Тангкада к ответу. У лавки собралась толпа, и ты со словами: «Поднимемся к нам, Крис», — торопливо увлекла меня за собой. Оранг, стоявшая в дверях, покачала головой:

— Снова Виктор буянит.

Под первым пролетом лестницы молодая парочка стыдливо разомкнула объятия. В одной из квартир, громко хрюкая, дергался привязанный к ножке стола поросенок, и стол ударял о низкую бетонную перегородку, отделявшую подсобные помещения и кухню; оттуда несло давно не мытой уборной и подгорелыми соевыми бобами; тонкая струйка дыма, выползавшая из кухни, заполнила всю лестницу, и в сизом дыму, висевшем в воздухе, тускло светила лампочка. Оранг, все еще стоя у свисавшей с петель створки входной двери, торопила свою дочь Литу, которую отправила за уксусом, и спрашивала прохожих, забрали ли Виктора в полицию. Ты задержалась у лестницы и выжидательно посмотрела в сторону Оранг. Белая стена напротив через канал теперь расплылась широким серым пятном. Маленькая Лита, подбежав к двери, протянула матери чашку с уксусом и сказала, что полицейский — приятель Виктора. Тогда ты снова позвала меня за собой, но вдруг спохватилась, что забыла внизу метлу, и нижние жильцы могут ее прибрать к рукам. Я засмеялся, и ты сказала с обидой в голосе:

— Метла тоже стоит несколько сентаво.

Мы поднимались по стершимся ступенькам, глушившим шаги, и я тихо напевал твою любимую песенку о фиолетовых сумерках, окутавших спящий сад, и звездах, мерцающих в небе.

На площадке между двумя коротенькими пролетами я снова спросил тебя, что случилось. Ты ничего не сказала в ответ, Магдалина, и молча переступала со ступеньки на ступеньку; я шел следом и больше не напевал. На стене перед вторым пролетом висела литография, изображавшая Спасителя, — он глядел на нас, пока мы поднимались, и пламя лампады освещало его неисцелимые раны.

Теодоро, твой дядя, сидел на краю раскладушки, покрытой залатанным белым покрывалом, и читал книгу твоему младшему братишке Бою, примостившемуся возле него. Бой, увидев меня, закричал: «Крис!» — и выскочил нам навстречу, к двери, прорезанной в перегородке из толстого картона, в каком-нибудь метре от перил лестницы. Он схватил меня за руку и втащил в вашу маленькую, но опрятную квартиру.

Я поздоровался, и дядя Теодоро ответил:

— Добрый вечер.

Бой радушно предложил мне стул. Дядя спросил, как нам живется на новом месте в Гуд Вью Хайтс, и, услышав, что все здоровы, молвил:

— Слава богу.

Он справился, не голоден ли я, а то, мол, давай угощайся, есть кусок жареной рыбы и багоонг. Хватит и воды, чтоб наполнить желудок. Мы засмеялись — все четверо.

— Давненько ты не навещал нас, пожалуй, с тех пор,

как уехал, — сказал дядя Теодоро. — Оно и понятно, — продолжал он, надевая зеленый армейский свитер, — ты ведь учишься. Где? В Дилимане?

— Да, дядя Теодоро, — ответил я.

— Учиться — стоящее дело, — одобрил он. Голова его вынырнула из высокого ворота. — Ты когда кончаешь, Крис?

— Никогда он не кончит, — вмешалась ты, Магдалина. — Он хочет изучить все науки на свете.

— Век живи, век учись, — улыбнулся дядя и взял учебник Боя для шестого класса. — Узнай все, чему можно научиться, а главное — умей применить свои знания. — Он полистал учебник. — Политика — вот очень нужное сейчас дело.

Дядя Теодоро, наверное, вспомнил, что сам когда-то мечтал стать конгрессменом. Завязалась беседа. Мы с ним обсуждали одно, другое, третье, спорили; в чем-то я с ним соглашался, в чем-то — нет. Бой лежал животом на полу, натертом воском, отполированном до блеска, и иногда, отрываясь от чтения, прислушивался к нашим разговорам. Ты сидела на стуле и чинила старенькое платье. Через некоторое время дядя Теодоро заявил, что хочет подышать свежим воздухом, а Бою велел ложиться спать пораньше, ведь завтра — понедельник.

— Впрочем, где он тут — свежий воздух? — со вздохом молвил он, уходя.

Мы сели у окна. Отсюда были видны канал и белая стена. Позади нас с потолка в разводах от дождевых подтеков свисала лампа, отбрасывая бледно-золотистый полукруг света на стены, местами обклеенные оберточной бумагой. В правом углу размещалась полка-алтарь с фигурками, изображающими святое семейство, освещенная немигающим огнем маленькой лампады. Под алтарем стоял сундук.

Квартирка, которую вы снимали, представляла из себя одну большую комнату на втором этаже. За перегородкой была комната вдвое меньше вашей, и я все время думал, что там живет Джулиан с шестью детьми— его жена Еньянг умерла от чахотки за месяц до нашего переезда в более просторную квартиру в Гуд Вью Хайтс, но ты сказала:

— Там теперь живут Виктор с матерью. Джулиан уехал с детьми в деревню четыре дня тому назад, как только из муниципалитета пришло уведомление, что аксесорию снесут. Они-де заботятся о безопасности многочисленных жильцов. Надеюсь, дядя уже подыскал комнатушку, куда мы переедем, когда начнут снос.

— Тяжело трогаться с места, где прожил много лет, уезжать от людей, которых знаешь как облупленных, правда, Магдалина? — спросил я.

Ты кивнула, а сама все смотрела на белую стену по другую сторону канала. Стену возвели за несколько месяцев до нашего отъезда, она загородила наполовину проволочную сетку, увитую цветущим плющом — кадена де амор40, много лет тому назад мы вытаскивали через сетку и рвали его белые и розовые цветы. Хозяева фабрики наняли безработных из аксесории строить эту стену, и каждое утро по пути в школу я наблюдал перекличку; она происходила вовсе не так, как у нас на занятиях по подготовке офицеров резерва. Поденщики сидели или стояли возле шлюзовых ворот канала и просто поднимали руку или что-то нечленораздельно выкрикивали, когда их вызывали по списку. На обратном пути я отмечал, как продвинулось за день строительство стены, иногда мы вместе наблюдали, как рабочие кладут кирпичи. Потом стену побелили, и она скрыла от нас большой дом по другую сторону канала. Фабрика занимала целый квартал, на ее территории был огород, который возделывали китайцы. Пока не было стены, мы видели сквозь проволочную сетку тщательно ухоженные грядки с овощами; вечерами из большого дома доносились звуки музыки, смех и чужеземная речь, заглушавшая стук костяшек маджонг41, а иногда он глухо молчал, этот дом, укрывшись за железными решетками окон и проволочной сеткой, увитой кадена де амор. Потом возвели стену, и отныне мы видели и слышали только то, что происходило по нашу сторону канала, — яростные ссоры обитателей нашей трущобы, крики играющих детей. Треск маракасов под визг губной гармоники, бренчание гитар и грохот ударного инструмента — бачка из-под бензина — означал, что репетируют или просто развлекаются наши музыканты.

Мы видели, как в канал кидают мусор, выливают вонючие нечистоты и помои прямо из окон второго этажа, мочатся у парапета — никогда не быть каналу таким чистым, как много лет назад, когда мы рвали гроздья любимых цветов, соткавших роскошный узор на проволочной сетке. Тогда тебе было одиннадцать, а мне двенадцать лет, и жили мы не в аксесории, а в маленьких домиках по обе стороны канала, и деревянный мостик соединял задние дворы наших домов. Мы обычно забирались на плотину с одной стороны и спускались с другой возле сетки, увитой кадена де амор, вовсе не потому, что не было иного прохода (тогда перед воротами шлюза стояла всего одна лавка), — просто нам интересно было наблюдать сверху, как работает передвижная лебедка, открывающая все три затвора. Мы стояли на плотине, пока кто-нибудь не приказывал нам спуститься, угрожая полицейским, который заберет нас в тюрьму, и тогда мы в страхе бежали к сетке с белыми и розовыми цветами. Иногда грубый голос сторожа, казавшийся нам голосом страшного великана из хрестоматии, прогонял нас оттуда, и мы в ужасе улепетывали домой... Я спросил, помнишь ли ты все это, Магдалина, и ты кивнула с улыбкой. Знакомая улыбка подруги моего детства. Ты будто вернулась из прошлого — одиннадцатилетней девочкой с ямочкой на левой щеке, большими, черными, сияющими глазами — по ним можно было читать твои мысли. Мы были почти неразлучны, и я поминутно видел твою улыбку и в школе, и днем, после занятий. Помнишь, мы сидели у свай, под школьным зданием — ты, я, Луди, Пепинг, Йинг, Пилли, и ждали, когда придут гномы и заберут нас с собой в свою сказочную счастливую страну? Летом вся наша компания отправлялась на далекий пляж Бангкусэй; там мы собирали ракушки или, стоя по пояс в воде, нащупывали босыми ногами моллюсков; в дождливые дни, когда канал наполнялся водой, мы смотрели, как парни ныряют с плотины и плавают в чистой светло-зеленой воде, которая медленно прибывала, соблазняя все новых и новых купальщиков поплавать, и так — до позднего вечера, когда воду через затворы спускали в подземный канал. А помнишь наши воскресные прогулки на трамвае? Твои родители или дядя брали нас с собой послушать концерт духового оркестра в парке. Расположившись на траве, мы ели жареную кукурузу, слушали музыку, любовались большими пароходами, плывущими где-то далеко в заливе, облаками в небе. По субботам ездили в Сине Еса и, если набиралось пять сентаво, ходили на двухсерийные фильмы в кино. А там чего только не было — индейцы, погони, пальба, Тарзан, обезьяны, слоны, жуткий тарзаний вопль: «Аааа-хааа-хаа-аахааа». А если денег не хватало, мы, напустив на себя скромность, тянули за рукав какую-нибудь тетю и с жалобным видом умоляли ее взять нас с собой: за десять—пятнадцать сентаво взрослый мог провести с собой двух детей нашего возраста. В те дни наши маленькие ссоры тут же кончались миром; мы часто не могли припомнить, из-за чего, собственно, поссорились, и смеялись над собой. Случалось, я болел и пропускал школу, тогда ты забегала ко мне то с леденцом, то с цветами, а то и поделиться радостью, когда получала хорошие отметки по чтению и письму. Лунными вечерами мы играли в прятки или пели песни: ты — мои любимые, я — твои. Помнишь, даже разойдясь по домам, мы глядели друг на друга из окошек, выходящих, на канал. Помогали друг другу делать уроки и загадывали, что когда-нибудь станем жить вместе в моем доме или твоем. Они стояли в квартале от аксесории, куда уже переехало много людей. Помнишь старика Хиларио — бобыля? Он пек и продавал пирожки, тем и жил. Мы долго не могли примириться с тем, что его больше нет: бедняга умер с горя, когда у него украли все деньги. А помнишь Сиананг Бусло? Она всегда ходила с сумкой и подбирала на дороге камни, говорила, что это ее деточки лежат; безобидная была, хоть и сумасшедшая, просила всех не обижать ее детей; однажды ночью она пропала, а сумку с камнями нашли на заднем дворе многоквартирной трущобы.