Вышли из леса две медведицы - Меир Шалев

Мало-помалу крики ребенка прекратились, и снова воцарилась тишина. Зеев Тавори сидел на своей вышитой подушке, прикрыв глаза, с ружьем на коленях, его сосед сидел рядом с ним, то и дело поглядывая вокруг, а по улице проходили люди, и одни убыстряли свои шаги, а другие, напротив, останавливались в ожидании у забора. Прошла уже неделя, и всем было ясно, что этому кошмару вот-вот придет какой-то конец.

Солнце поднималось, укорачивая тени на стене сарая, и, когда его лучи легли на веки Зеева Тавори, он открыл глаза, встал, подошел к поилке для коров и сполоснул лицо. Потом он снова сел, и, когда прошло около получаса, а голос ребенка по-прежнему не был слышен, он встал опять, вынул ключ, открыл замок и распахнул дверь сарая. Но не успел он войти, как из глубины сарая послышался еще один громкий крик — последний. Сойки ответили на него из леса страшным хором умирающих младенцев. Вскрики ужаса и жалости послышались среди собравшейся у забора толпы. Люди стали переступать на месте, но никто не отважился шагнуть вперед и никто не произнес ни слова.

Зеев Тавори на мгновенье отшатнулся, словно от удара. Но он тут же пришел в себя и исчез внутри сарая. Несколько минут спустя он вышел оттуда, неся в правой руке мешок, а в левой — лопату. Он оседлал лошадь, вскочил в седло и ускакал. Через час он вернулся, вошел в дом и, не обращая внимания на людей, все еще стоявших у забора, силой выволок из дома свою несчастную тещу.

— Возвращайся домой, — сказал он ей. — И лучше помолчи, иначе и там все узнают, какую дочь ты вырастила для меня.

Рут сидела неподвижно на кровати, не говоря ни слова. Зеев поел и отправился на работу, а вечером перенес свою кровать из сарая в дом, поставил ее в кухне, лег и стал ждать.

Целый год подряд они жили вдвоем в одном доме, ночь за ночью спали в нем и не говорили друг другу ни слова. Двенадцать месяцев подряд, день за днем, Зеев вставал раньше Рут, готовил ей завтрак — нарезанные овощи, маслины и сыр, крутое яйцо, иногда открывал также коробку сардин, оставлял все это на столе и уходил на работу во дворе или в поле. А каждый вечер, закончив работу, возвращался домой, убирал в кухне, наводил порядок и раз в неделю подметал пол. И каждый день Рут выходила из дома и всюду, где кто-нибудь пахал или рыл яму или траншею, останавливалась и смотрела — не здесь ли ее муж похоронил ее маленькую дочь?

Так прошел год, и как-то ночью Зеев Тавори поднялся со своей постели, вошел в комнату Рут, лег в ее кровать и поднял ночную рубаху на себе и на ней. Рут не шевельнулась и не издала ни звука. В ту ночь она забеременела их старшим сыном, а еще через два года — вторым. Она родила ему двух сыновей, которые выросли и поторопились покинуть отчий дом, как только смогли это сделать. Один из них позже стал моим отцом и умер преждевременной смертью, когда я была еще маленькой девочкой.

А тем, кто недоумевает, как я могла сочинить такой страшный рассказ, скажу: вы были бы вправе задать мне этот вопрос, если бы я его выдумала. Будь этот рассказ детищем моего воображения, мне было бы легче его написать. Но эта страшная история — история подлинная: Зеев Тавори — это мой дед, Рут — это моя бабка. Таков мой ответ.

Глава тридцать седьмая

— Когда Нете исполнилось пять лет, мы пригласили детей из его садика, их родителей и даже ухитрились уговорить дедушку Зеева, в порядке исключения, надеть в честь праздника повязку, на которой я вышила Микки-Мауса. Нета попросил, чтобы мы подарили ему длинный черный балахон. «С капюшоном, который скрывал бы лицо», — так он уточнил. Понятия не имею, откуда у пятилетнего ребенка слово «капюшон», но в любом случае балахон мы ему не купили, а подарили ящик для работы, как у его деда и отца, с настоящими инструментами внутри. Не с теми детскими игрушечными подобиями из пластика, а с настоящими рабочими инструментами, как подобает внуку дедушки Зеева и сыну Эйтана: маленьким степлером для забивания скоб, и такими же маленькими пассатижами, и настоящим, но маленьким молотком, и ключами разного размера, и кучей гаек и винтов. Ничего режущего или колющего, разумеется, потому что Эйтан сказал — какой грустной иронией это звучит сегодня: «С детьми нужно быть осторожней, у них в руках любой предмет может стать опасным».

Я помню, с какой радостью Нета раскрыл свой подарок. На какое-то время он даже забыл о черном балахоне, который он у нас просил, потому что тут же принялся что-то строить, собирать, завинчивать и развинчивать и был этим совершенно увлечен. Можно было видеть, сколько в этом ребенке терпения и серьезности, сколько доверия к правилам окружающего мира и его орудиям. Не слепого, наивного доверия, а доверия, покоящегося на уверенности. Конечно, эту уверенность он получил от нас с Эйтаном, но ведь в каждом ребенке есть и что-то новое, не унаследованное от отца с матерью, и уверенность Неты была спокойнее и серьезнее нашей.

Я не знала Эйтана ребенком, и это до сих пор вызывает мое любопытство. И я уже не узнаю Нету юношей или мужчиной, и это для меня мучительно. Я, естественно, представляю себе, что он был бы похож на Эйтана — того Эйтана, каким я его увидела впервые, на свадьбе Довика и Далии. И не только в силу генетики, но и потому, что он хотел походить на отца, а я уверена, что такое желание влияет на характер. Я видела все это в его походке, в той смешинке в глазах, которая выдавала семейную склонность к подражанию, в том, как они вместе орудовали этими маленькими детскими инструментами.

Нета следил за Эйтаном, всматривался в него, учился быть таким, как он, почти во всем. Я помню, как Эйтан учил его разжигать костер — крайне важное умение в нашей семейной пещере. Не помню, говорила ли я вам, а если говорила, то насколько убедительно, но в семье Тавори мой первый муж был Прометеем, который каждое утро приносил нам огонь. Я помню: зимой наш двор по утрам просыпался от ударов топора — это он рубил дрова для наших комнатных печей. Наших с ним, дедушки Зеева и Довика с Далией. Далию этот грохот раздражал, Довик говорил, что это самый приятный из всех существующих будильников, а дедушка Зеев изрекал: «Для настоящего мужчины работа — это еще и утренняя зарядка». Наш дедушка, кстати, терпеть не мог зарядку как таковую, саму по себе. Точно так же он терпеть не мог велосипедистов, которые приезжают сюда каждую субботу в своей смехотворной одежде, и фитнес-клуб, который основали у нас в поселке две дамы, одна из наших и одна из Тель-Авива: «Тьфу на них! — говорил он. — Настоящему мужчине все эти глупости ни к чему».

Я любила смотреть на Эйтана из окна нашей спальни, на его точные движения, на идеально законченный круг, который описывало лезвие, поднимавшееся из-за его спины и затем опускавшееся с огромной скоростью на полено. Я стояла в окне, полураздетая — сиськи наружу, и он кричал мне: «Накинь что-нибудь, даже отсюда видно, как тебе холодно!»

Наколов дрова, он разжигал огонь в яме для своих котелков, и примерно через полчаса там уже были угли для всех наших печей. Он появлялся в дверях, балансируя багровой шипящей кучей на лопате:

— Привет, красотка, я принес огня, чтобы тебе было хорошо и тепло, пока я снаружи.

Он бросал угли в печь, укладывал на них несколько брусков, сосновые шишки, две ветки и деревянное полено, закрывал железную дверцу и выпрямлялся:

— Когда разгорится как следует, закрой дымоход наполовину.

Еще одну лопату углей он приносил в дом Довика и Далии, а третью — дедушке Зееву, где его уже ждала чашка черного кофе, ломоть хлеба, брынза и Нета, который прибегал туда, чтобы сидеть с отцом и дедом и смотреть на пламя, взвивавшееся над углями, как только на них клали дрова.

— Ну, что ты скажешь, Эйтан? — спрашивал дедушка Зеев. — Не пришло ли время научить и нашего Нету разжигать огонь, как ты думаешь?

— А не слишком ли он мал еще? — отвечал Эйтан с интонацией, которая говорила: «Ты совершенно прав, но давай немного его подразним».

— Я совсем не мал, — очень серьезно и слегка обеспокоенно возражал Нета.

— Ну, раз так, я научу тебя, только не здесь в комнате. Сделаем это в яме возле шелковицы.

Самое главное, — объяснял он ему во дворе, — это приготовить все заранее, до того, как зажигать спичку.

И они вместе — опять это их проклятое «вместе»! — начинали готовить бумагу, и щепки, и хворост, и ветки, средней толщины и потоньше, и совсем толстые поленья, и все это — сложенное и готовое присоединиться к огню именно в этом порядке, каждое в свое время и каждое в свой черед.

— Хорошо начинать с сосновых щепок, — объяснял Эйтан. — Щепки очень легко загораются. Потом мы кладем тонкие бруски и сосновые шишки, они быстро схватывают пламя и дают очень большой жар. А уже тогда можно класть толстые поленья. Будь мы с тобой сейчас в пустыне, то положили бы еще несколько сухих веток ракитника. Как-нибудь я возьму тебя в пустыню и покажу тебе его. Ракитник дает самый сильный жар, какой только бывает. А потом мы вернемся домой к маме, и ты сможешь рассказать ей, что мы там делали.