Три круга Достоевского - Юрий Кудрявцев

Конечно, хроникер — это еще не автор, тут возможны коэф­фициенты. Но в этих словах выражена мысль авторская. Ибо она повторяется и в других частях наследия, где речь идет о данной проблеме. Вот заметка из записной книжки 60-х годов: «Главное оттого, что от литературы требуют журналистики, У литературы как у могущества свои законы, а ее направляют в разные стороны, как попало. Достоинство литературы» [ЛН, 83, 127].

Достоевский выступает против тех, кто разрушает литерату­ру, сводя ее к какому-то угодному освещению сегодняшнего дня. Он проводит мысль о том, что у литературы иные законы и иное назначение, чем у журналистики. Писатель не только констати­рует факт унижения достоинства литературы, но и борется за это достоинство. В той же записной тетради можно прочесть: «Мы были искренни и чистосердечны и будем таковы, мы не про­меняем литературы, мы ценим ее... Литература — выражение всей жизни» [ЛН, 83, 127]. Та же мысль в письме И. Тургеневу: «Но с начинающимся презрением к литературе мы намерены го­рячо бороться» [П, 1, 338].

Литература, по Достоевскому, не сводится к проблематике первого круга, она — выражение «всей жизни». И за ее достоин­ство писатель борется не только в статьях, но и через свое худо­жественное творчество. Он не пренебрегал «минутой» и отразил суть «всей жизни». Он не опошлял литературу, не сводил ее к журналистике. Более того, он поднял журналистику до уровня высокой литературы. Яркий пример этого — так мало оцененный у нас «Дневник писателя». И главное внимание он уделял не журналистике, а литературе, не журналисту, а писателю.

Требования к писателю были значительно большими, чем требования к журналисту. Каким же, по Достоевскому, должен быть писатель?

Как человек, он должен отвечать тем же нравственным и про­чим требованиям, как и всякий человек. Но лучшие нравствен­ные и прочие качества у писателя должны быть обострены.

Без сомнения, писателем может быть не всякий умеющий просто «складывать слова». Это прежде всего талантливый чело­век. Талант — самое главное, самое первое, что выделяет пи­сателя из всех других людей.

Как личность творческая, писатель должен самостоятельно, без опоры на чужое мнение, уметь мыслить. Самое неприемле­мое для Достоевского — это писатель без своего мнения. Просто чей-то рупор. И, видимо, потому, что в среде литераторов про­цветают не имеющие мысли, Достоевский называет свое время временем «всеобщего лакейства мысли» [1895, 9, 447].

У одних нет своей мысли, у других ее просто глушат. Пос­леднее тоже не принимается Достоевским: «Невозможно ни у кого оспаривать права иметь свое мнение; но с самим мнением можно не соглашаться» [1930, 13, 177].

Много внимания Достоевский уделил этой проблеме, касаясь своего назначения редактором «Гражданина». Он говорит здесь о редакторах, которые душат чужую мысль при поступлении ру­кописей в издательство. Но каковы же нравы среды в этом воп­росе? Они таковы, что и у редактора тоже не должно быть своей мысли. Достоевский иронизирует, что в России это не так. в России все нормально, а вот в Китае так, в Китае редактор не должен иметь своей мысли.. Если бы назначение в главные ре­дакторы происходило там, за Амуром, то там было бы доказано следующее: «Что именно с этого момента мне вовсе не надо ума, «ели б даже и был; напротив того, несравненно благонадежнее, если его нет вовсе» [1895, 9, 166].

Все верно. Если главное качество редактора — благонадеж­ность, то без своего ума редактор, конечно же, благонадежнее. Значительно. Куда ему без ума-то деваться? А потому, коль дали место, то держись за него. И такой редактор, хотя бы из принципа самосохранения, чужую мысль в свое издание не про­пустит. Вообще не пропустит мысли. Для профилактики.

На таком фоне процветают пустоцветы, незадумывающиеся литераторы. Время требует таких, время всеразрегламентировало. «Пожалуй, мы тот же Китай, но только без его порядка. Мы едва лишь начинаем то, что в Китае уже оканчивается. Несомненно придем к тому же концу, но когда? Чтобы принять тысячу томов Церемоний, с тем, чтобы уже окончательно выиграть право ни о чем не задумываться, — нам надо прожить, по крайней мере еще тысячелетие задумчивости. И что ж — никто не хочет ускорять срок, потому что никто не хочет задумываться» [1895 9, 167]. Никто не хочет и из тех, кто способен задумываться.

Почему? Потому что «горе тому литератору и издателю, который в наше время задумывается» [1895, 9, 167]. 

Обстановка, среда заставляет людей не думать — так спокойнее. 

Не задумывается никто? Не верно. Сам Достоевский задумы­вается. И в данном случае он говорит, что будет задумываться и писать «обо всем, что поразит меня и заставит задуматься» [1895, 9, 168]. И во времена «всеобщего лакейства мысли» Дос­тоевский замечает: «Надо побольше смелости нашим художни­кам, побольше самостоятельности мысли и, может быть, поболь­ше образования» [1895, 9, 262].

Да, помимо способности и желания задумываться, писатель должен быть образован. Он должен уметь понимать людей и со­бытия. Для этого, а не только для правильного составления предложений в тексте необходимо образование.

Но самое главное, пожалуй, — это нравственное лицо писа­теля. Писатель — это, как минимум, человек честный. Бесчест­ный — это уже деформация понятия «писатель». В недавнем прошлом один художник сказал о другом: «Как он может быть хорошим поэтом, если он такой плохой человек?» И был прав. Эту же мысль всем своим творчеством выразил Достоевский.

Добрый Ихменев, прослушав роман Ивана Петровича и помечтав о возможностях писателя выбиться в «чины», замечает: «А только будь честен, Ваня, будь честен, это главное; живи честно, не возмечтай! Перед тобой дорога широкая. Служи чест­но своему делу...» [3, 191].

Типичным примером литератора без чести является Карма­зинов. И в других ему нравится отрицание чести. Вот он говорит Петруше Верховенскому: «Сколько вижу и сколько судить могу, вся суть русской революционной идеи заключается в отрицании чести. Мне нравится, что это так смело и безбоязненно выраже­но» [10, 288].

Ему фактически-то нравится не только форма выражения те­зиса, но и сам тезис. Это подтверждает и следующий эпизод. На слова, что Ставрогина, должно быть, вздернут на сук первым, как только осуществится то преобразование в обществе, о котором печется Петруша, последний ответил, что «может и раньше». На что - писатель Кармазинов заметил: «Так и следует». Конечно, Ставрогин не ангел. Но он совсем не хуже Петруши. Да и не в этом дело. Оно в том, что писатель благословляет «сук». Причем небескорыстно.

Честь и честность писателя для Достоевского значили очень много. Очень ценная мысль занесена писателем в одну из запис­ных тетрадей последних лет: «О том, что литературе (в наше время) надо высоко держать знамя чести. Представьте себе, что было бы, если б Лев Толстой, Гончаров оказались бы бесчест­ными? Какой соблазн, какой цинизм и как многие бы соблазни­лись. Скажут: «если уж эти, то... и т. д.» [ЛН, 83, 544 — 545].