Апология чукчей - Эдуард Лимонов

К моменту захода солнца за холмы я идентифицировал запах. «Кристиан Диор». Этими духами, похожими на запах простенького советского одеколона «Ландыш», душилась моя юная любовь Елена, когда еще была чужой женой и приходила ко мне, длинноволосому юноше в красной рубашке и белых джинсах, в желтую комнату на Погодинской улице, вблизи Новодевичьего монастыря. И там в 1971–1972 годах мы предавались безудержной любви на топчане из досок. И она так пахла, так пахла Диором-ландышем, примешивавшимся к запаху нашей молодой любви.

Через несколько дней я сбежал из Глэнкоу Миллс. Не вынес запаха счастливых дней своих. Его присутствия в моих несчастливых днях: шел третий год нашей вечной разлуки. Я вернулся в Нью-Йорк Сити и его грешную сильную живую вонь.

Мне организовали тогда лекционный тур по четырем университетам Восточного берега Соединенных Штатов. Стояла осень 1981 года. Я уже второй год жил в Париже и оттуда прилетел в Соединенные Штаты на заработки. «Лекционный тур» звучит более помпезно, чем хотелось бы. На самом деле знакомые слависты всего лишь организовали мои выступления в своих департментах. И за это мне заплатят по нескольку сотен долларов с университета. На пути из Нью-Йорк Сити моим первым университетом оказался Корнелльский. Туда я прилетел поздно вечером на маленький местный аэродром города Итака. В аэропорту меня встречали глава славянского департмента университета и мой приятель еще с московских времен, эмигрант профессор Жолковский. Мне предстояло назавтра выступить перед студентами и преподавателями, получить свои несколько сотен баксов и отправиться дальше.

Профессора повезли меня в мотель. Почему? Я мог преспокойно остановиться у Жолковского, он был бы только рад. Дело в том, что кончался бюджетный год, славянскому департменту университета нужно было срочно истратить оставшиеся от бюджета деньги. Если деньги останутся, на следующий учебный год им срежут бюджет.

Мотель состоял из нескольких одноэтажных бараков и был опутан гирляндами красных лампочек, словно здесь когда-то помещался бордель и их не сняли. Или же администрация приготовилась на несколько месяцев ранее положенного к празднованию Нового года? Вокруг были рощицы жалких деревьев, плохо видимые в темноте. Нафаршированные постояльцами автомобили постоянно подъезжали, и их содержимое переливалось вначале в приемный холл, а затем в легкие светлые бараки мотеля. Американская цивилизация по сути барачная: легкие помещения собираются из оштукатуренного картона на деревянных рамах, подводится электричество, отопление и канализация, и пожалте — готово для обитания. Американские небоскребы — скорее исключение, картонные бараки — правило. Профессора сопроводили меня в отведенное мне отделение хрупкого одноэтажного барака и откланялись, договорившись, что заедут за мной уже в восемь утра. За ними закрылась дверь. Я посетил туалет, понажимал некоторое время кнопки телеящика и затем лег под мотельные одеяла. Пахло скушно: дохлой пылью и стиральным порошком.

Проснулся я от шума сливного бачка в туалете через стену. Он опорожнялся, как урчащая Ниагара, этот американский вместительный бак. Долго и старательно. Затем он столь же шумно и старательно наполнялся. Я взглянул на мои часы: было пять утра. Попытался заснуть опять. Ранний отбывающий постоялец хлопнул дверцей автомобиля и завел мотор. Когда он увел свое средство передвижения от мотеля, во дворе прокаркал чей-то кашель, старческий, судя по тембру. Затем обладатель кашля сказал кому-то «Гуд морнинг!», получив взамен «Гуд морнинг, сир, хав ар ю тудэй?» …Один за одним включились уже более отдаленные, но слышные сливные бачки. Я полежал среди этих знакомых звуков, пытаясь определить, почему и откуда я узнаю их. Я никогда не жил до этого в хлипких мотелях, только в мощных старых зданиях на Мэдисон и потом на Бродвее, с толстыми стенами и глубоко спрятанными в их глуби трубами. На шестнадцатых, на одиннадцатых этажах… К тому же с весны восьмидесятого я жил в Париже… Откуда знаю? В шесть я встал, продолжая размышлять, почему так странно знакомы мне звуки мотеля в университетском городке Итака, в двух шагах от Корнелльского университета…

В восемь заехал профессор Жолковский и еще раз напомнил мне мое расписание. После ряда встреч и лекций на лужайке Славик департмента будет организовано в мою честь «пати», заключил Жолковский. Будут среди прочих лауреат Нобелевской премии по химии профессор Роальд Хоффманн и «одна забавная старушка». Она преподавала здесь во времена, когда здесь преподавал Набоков… Роальд Хоффманн сумел найти способ, как сжать молекулу углерода и, таким образом, производить мелкие алмазы для индустриальных целей… Женат Хоффманн на шведке…

Именно на жене Хоффманна, шведке, я понял, откуда я знаю звуки мотеля в городке Итака. Утренние звуки эти есть в романе Набокова «Лолита». Сцена, когда Гумберт первый раз просыпается в постели с приемной дочерью, и перед тем как Лолита «уже в четверть седьмого стала в прямом смысле моей любовницей». Всё это произошло в мотеле «Привал зачарованных охотников».

Вечером, после моей лекции, состоялось пати. Стоя в чуть побуревшей сентябрьской траве на подстриженной лужайке университетского славик-департментовского дворика, мы все держали бокалы с «шерри» — традиционным во всех англосаксонских странах университетским напитком. Присутствовали и нобелевский лауреат Роальд Хоффманн, и Жолковский, и несколько русских эмигрантов. Обещанная «забавная старушка» оказалась голубоглазым спортивным созданием в белых носочках, кроссовках и шляпке-панамке над загорелым печеным личиком. «Коллеги не любили Владимира, — сказала она мне, — считали его высокомерным. Он платил им тем же. Ко мне же он относился очень дружелюбно и любезно. Подарил мне свою «Лолиту» и вместо посвящения на титульном листе нарисовал для меня бабочку. Когда вышел фильм Стэнли Кубрика по его роману, он, получив гонорар за авторские права, уехал тотчас в Швейцарию. Европа была его домом. В Америке он зарабатывал деньги. А наши не любили его еще и потому, что все они считают себя писателями, а он вот прославился на весь мир фривольной книгой. Они подозревали, что Владимир намеренно создал свою неприличную Лолитку, дабы заработать на этом неприличии…» Она допила свой шерри.

«И вот еще что. Владимир писал «Лолиту» в основном летом, когда отправлялся в свои странствия за бабочками. Жил в мотелях, в Колорадо, Вайоминге, в Аризоне… писал вечерами или в дождливые дни… Пардон ми! Я должна наполнить свой бокал». И «забавная старушка» бодро направилась к бару.

В январе 1992 года, вырвавшись из разрушенного войной под корень города Вуковар на другой берег Дуная, через мост «25 мая» (назван в честь дня рождения Тито), я с остолбенением увидел охотников с собаками, мирно шагающих себе охотиться на зайцев. На той стороне Дуная, которую я покинул (у въезда на мост стояли танки и гаубицы, а на мосту лежали мешки с песком), люди упорно и злобно охотились на людей. Окоченелые трупы, запах гари, руины городов и деревень, разрушенные церкви, грязные воняющие солдаты в форме всех оттенков хаки, скрежещущая военная техника, смерть… вот что я оставлял.

В Белграде мне сказали, что мне уже месяц звонят из Черногории, зовут туда, и назавтра есть самолет в Титоград. «После ужасов фронта тебе нужно в Черногорию. Это страна неистово храбрых и ленивых мужчин. Черногорцы разбили в свое время Наполеона. Они любят русских. Там ты отдохнешь». И я полетел.

После четырех часов болтанки над Балканами (за это время можно было пересечь Атлантику) наша маленькая металлическая птица (в брюхе ее сидели солдаты, священнослужители, авантюристы и торговцы) приземлилась в аэропорту Титограда. Меня встречали местные писатели, что мне, привыкшему к обществу солдат, не понравилось. Город, сплошь из новопостроенных коробок, произвел на меня отвратительное впечатление. По главной улице города, на углу ее, расположился отель «Черна Гора», где я остановился; мёл зимний мусорный ветер. Улица была заполнена толпами мрачных албанских мужчин в кепках. Ветер, задувающий со снежных гор, гнал по улице пыль, банки, газеты и даже бутылки из-под кока-колы. Вечером первого дня состоялась моя лекция, вернее — беседа с местной интеллигенцией. По окончании ее пьяный черногорец от восторга выстрелил в потолок из револьвера несколько раз. Непонятно было, выстрелил от восторга по поводу сказанного мной или от восторга перед огненной водой — ракией. Вечер кончился массовой пьянкой в ресторане отеля, в которой мне пришлось участвовать поневоле. Не присутствовала ни одна женщина. Два ряда здоровых, сказывался естественный отбор в войнах с турками, бородатых черногорцев. И всё. Был среди них и тот, который стрелял. Еще более надравшись, он с улыбкой весь вечер говорил мне гадости. Но уже не пользовался револьвером.