Фрагменты - Козаков Михаил Михайлович

— Хороший, нужный спектакль. — Хрущев пожимает руку Шатрову. Он взволнован и расположен говорить: — Да, Сталин, Сталин… Это был двуликий Янус… Помню, однажды вызывает меня в Кремль. Приезжаю. Сам сидит в беседке. В Кремль тогда посторонних не пускали. Это я потом разрешил… — Довольный, смеется. — Так вот, стало быть, сидит в беседке — сам-то. Газету читает. Подхожу. Кашлянул. А потом: «Здрасте, Иосиф Виссарионович». — «Здравствуй, Ныкыта».

Хрущев говорит за Сталина, неумело пародируя восточный акцент, как это делают очень простые люди.

— Я: «Вызывали, Иосиф Виссарионович?» — «Вызывал, Ныкыта». Стою, жду. Он молчит. «Ну вот, я явился, Иосиф Виссарионович». — «Вижу, что явился, Ныкыта. Ты толстый, тэбя нэ замэтить нэльзя…». — «Слушаю вас, Иосиф Виссарионович». — «Так вот, Ныкыта, вчера коменданта охраны Кремля взяли». — «Знаю, Иосиф Виссарионович». — «Знаю, знаю… А ты знаешь ли, Ныкыта, что он на тебя показывает?» Я побледнел: «Не может быть, Иосиф Виссарионович!» — «Что не может быть? Показывает».

Хрущев выдерживает паузу, как хороший артист. Он не рассказывает, а, как мы, актеры, говорим, «проживает».

— Я ему: «Нет, быть не может, товарищ Сталин!» — «Что ты, Ныкыта, заладил: «нэ может быть», «нэ может быть». Я тэбе говорю — показывает». Стою как столб, молчу. А что тут скажешь? Сталин рассмеялся и по плечу меня похлопал: «Я шучу, Ныкыта, шучу я…»

Теперь уже в кабинете у Эрмана воцарилась мертвая тишина. После этой жуткой паузы Галя Волчек, желая как-то разрядить неловкую атмосферу, очень мягко, со вздохом говорит, обращаясь к Хрущеву:

— Да, Никита Сергеевич, от таких шуток можно инфаркт получить…

Хрущев резко повернулся к ней:

— Инфаркт? — Аж побагровел весь. — Инфаркт?! Я человек простой и так скажу: за такие шутки морду бьют!! — на высокой, хрущевской ноте, с только ему присущей, хрущевской интонацией и произношением закончил экс-премьер свой рассказ. И при полной тишине, когда никто не решался встрять, еще долго пыхтел, как чайник, все никак не мог успокоиться, вспомнив Хозяина, от которого, видать, натерпелся. «Шутка!» И опять: «Шутка!» Покачал головой и снова: «Шутка…»

В кабинет Эрмана заглядывает чин:

— Никита Сергеевич, вам пора.

— Иду, сейчас иду, — и, подмигнув присутствующим: — Охраняют меня… Ну что ж, надо идти. Спасибо за спектакль. Мне понравилось.

На могиле Хрущева — памятник. Сделал его Эрнст Неизвестный, тот самый Эрнст, на которого в Манеже премьер орал: «Абстракционист! Пидарасс!» — и как-то еще.

«Коль мысли черные к тебе придут, откупори шампанского бутылку иль перечти «Женитьбу Фигаро». А когда придут мысли, наоборот, чересчур лучезарные, когда начнешь идеализировать покойного да еще занесет тебя в полемике с хрущевскими ненавистниками, стоит перечесть стенограмму этого знаменитого посещения — освежает. Однако и зла на Хрущева дети XX съезда, сколько я знаю, не держат.

Стоит тот памятник на Ново-Девичьем. Памятник из черно-белого мрамора. Черное и белое — символика всем понятная. И — золотая, как полная луна, голова Никиты Сергеевича. Абсолютно «реалистически», как и любил премьер, сделана эта голова, и даже бородавка возле носа торчит — на том самом месте, где торчала на живом лице, огорчая фотографов и доставляя хлопоты кинооператорам. Так придумал скульптор-абстракционист, прошедший мужественно вторую мировую, а теперь обитающий где-то в Америке: и его здесь, стало быть, нет. И Хрущева нет. А памятник стоит. Народ ходит его смотреть — когда пускают — и судачит себе…

30 апреля 1982

Трилогия о трех поколениях русских революционеров игралась нами вплоть до 1970 года, когда Ефремов ушел из «Современника» во МХАТ. Я оставил театр за год до шефа. Когда уходишь, естественно, расстаешься с ролями, и есть среди них такие, которые продолжают жить в тебе спустя годы, даже снятся по ночам: ты их играешь вновь в причудливых обстоятельствах, рожденных сновидениями. Так бесчисленное количество раз я снова был Гамлетом…

Вот и сегодня я видел рельефный сон, как почему-то готовлюсь играть Гамлета в Театре на Таганке. Там «Гамлет» шел в пастернаковском переводе, я же учил роль в переводе Лозинского. Это — во-первых. Во-вторых, — как с одной репетиции войти в чужой спектакль со знаменитым крутящимся занавесом и характернейшими любимовскими мизансценами? А главное, как мне, теперешнему, сорокашестилетнему, заменить незаменимого Володю Высоцкого?.. Интересно, что обо всем этом я успевал подумать. Как всегда во сне, и в этом было много странного, нелогичного, постороннего, сюжет его мчался обрывками и мельканиями лиц: Любимова, вводящего меня в спектакль, Вени Смехова, Лени Филатова, Демидовой — и кончился в какой-то светлой столовой или в ресторане, где было много людей, и среди них — сам Володя.

Адуев-старший. «Обыкновенная история» по И. Гончарову. 1966

Любимов указывает ему на меня. Я виновато подхожу и думаю: «Ведь сам же повторял, что таганским Гамлетом мог быть только Высоцкий, никто другой. Будь он хоть Гилгудом или Скофилдом, но в этом, любимовском, таганском спектакле он играть не должен да и не сумел бы. Так куда же ты лезешь?» В общем, подхожу виновато к сидящему за обеденным столом Володе и конфузливо объясняю, что, может, не сразу, не с одной репетиции, но все-таки постараюсь сыграть, раз уж это необходимо. Последнее, что помню из сна, — это Володя. У него почему-то очень светлые, белые волосы, не седые, а именно белые, как у альбиноса. Я за стол не присел, сижу перед ним на корточках, и он очень ласков со мной — в жизни он так ко мне, увы, не относился. Расспрашивает, когда я видел его в этой роли в последний раз…

Я не придаю значения снам. Не пытаюсь их многозначительно толковать. Но, как я сказал, мне часто снится Гамлет, и сегодняшняя ночь тому подтверждение. Да и после ухода из «Современника» я скучал по некоторым оставленным ролям, и они мне тоже снились: Сирано, Джерри Райн, Кисточкин. А дядюшка Адуев из «Обыкновенной истории» никогда не снился. Вероятно, оттого, что он существует на кинопленке фильма-спектакля, который сняла Г. Б. Волчек в телевизионном объединении «Экран».

Адуев-старший. «Обыкновенная история» по И. Гончарову. 1974

Сганарель — Л. Дуров, Дон Жуан — М. Козаков. «Дон Жуан» Ж.-Б. Мольера. 1976

Витторио Гассман писал: горе театрального — именно театрального — актера в том, что он всю жизнь рисует на песке. Гамлет, Сирано, Джерри Райн, Кисточкин, Адуев — мои любимые рисунки на песке. После того как я весной 1981 года покинул Бронную, к ним добавились еще два: мольеровский Дон Жуан и гоголевский Кочкарев.

А есть роли, о которых не вспоминаешь никогда, будто ты их и не играл вовсе, хотя в свое время тщательно репетировал, рассчитывал на успех и нередко даже имел его. Бывают и такие, которые вспоминаешь, но как страшный сон: они-то и бывают немаловажной причиной бегства из театра. Так я бежал из Театра имени Маяковского от роли софроновского Виктора Медного, а на Бронной смертельно ненавидел спектакль Эфроса «Дорога» по отвратительной, на мой взгляд, инсценировке «Мертвых душ», сделанной В. Балясным, — там я играл роль Автора.

Дон Жуан. «Дон Жуан» Ж.-Б. Мольера. 1972

Кочкарев. «Женитьба» Н. Гоголя. 1979