Последний год - Василий Ардаматский

— Хуже будет, если помрет, — буркнул на ходу Рубинштейн и, сбросив пальто, устремился по коридору этой хорошо известной ему огромной, казенно обставленной квартиры, в которой его компаньон жил один.

Крюге действительно лежал в постели, держа на голове резиновый пузырь со льдом. Увидев Рубинштейна, он смахнул пузырь, приподнялся в удивлении:

— Дмитрий Львович?..

— Он самый… Здравствуйте. — Рубинштейн сел поодаль на стул — он боялся болезней и больных. Взглянув на заросшее, землистого цвета лицо Крюге, подумал: вот уж некстати эта болезнь, и спросил — Как чувствуем себя?

— Да вроде получше, — поспешно ответил Крюге. — Рассказывайте, что случилось? — Он прекрасно понимал, что Рубинштейн пришел не просто навестить его, да и видел, что он встревожен.

— Возникла… одна неприятность… — начал Рубинштейн и рассказал о визите Манасевича.

Крюге вскочил с кровати и, забыв туфли, зашагал босиком от стены к стене. Костлявые ноги, всклокоченные волосы, задравшаяся штанина пижамы настроили Рубинштейна на веселый лад.

— Может, вы закончите этот танец? — насмешливо сказал он. Внезапно остановившись, Крюге спросил тихо:

— Когда ближайший поезд на Гельсингфорс?

— По-моему, лучше взять аэроплан, — совершенно серьезно ответил Рубинштейн, но Крюге видел в его глазах откровенную насмешку.

— Вы понимаете, что это катастрофа?

— Под обломками гибнут нерасторопные, — буркнул Рубинштейн и, вынув из жилетного кармана сигару, занялся ею. Он очень не любил трусливых и не собирался это скрывать.

Крюге надел стеганый халат, выгреб ногой из-под кровати ночные туфли. Рубинштейн все еще занимался сигаретой.

— Дмитрий Львович, не разыгрывайте передо мной театр, — резко сказал Крюге. — Вы сделали грубую ошибку — Манасевича надо было купить. А теперь вы и на себе и на мне затянули петлю.

Рубинштейн поднял на него черные круглые глаза.

— Манасевич дрянь… — спокойно ответил. — Вы уж меня не учите, кого покупать, кого продавать. Я эту торговлю знаю лучше вас.

— Что вы предлагаете?

— Для начала в это дело надо запрячь Протопопова. Товар тоже гнилой, но, поскольку резолюцию написал он, а нам нужно выиграть время, начать придется с него. Где этот ваш француз?

— Час назад звонил мне, он остановился в «Астории».

— Можете вы завтра привезти его ко мне на дачу?

— Зачем?

— Я позову Протопопова. Француз с моей и с вашей помощью объяснит Протопопову, что наша операция с русскими бумагами выгодна Франции. Опять же союзной нам Франции, и это значит, что мы с вами не преступники, а достойны поощрения. Кроме того, не забудем, что сам Протопопов не только министр, но и довольно ловкий делец. Нам с вами придется с ним поделиться.

Крюге подошел к Рубинштейну.

— Вы молодчина, Дмитрий Львович, — сказал он тихо и, видимо, искренне. Но вдруг тревожно спросил — А если он откажется ехать к вам на дачу?

— Ему прикажет Распутин, — ответил Рубинштейн. — Вы только потом не забудьте о всех этих моих дополнительных расходах. Ваша задача привезти француза.

Француз, о котором они говорили, приехал в Петроград неделю назад и зарегистрировался в гостинице как представитель парижского учетного банка Шарль Надо. Правда, позже оказалось, что он вовсе не финансист, а журналист, а еще позже выяснится самое главное, что он не финансист, не журналист, а агент французской разведки Сюртэ Женераль. Но все это выяснится позже, гораздо позже, когда это и для Рубинштейна и для Крюге уже не будет иметь никакого значения. А пока он был представителем французского банка, того самого, который якобы проводил операцию с русскими процентными бумагами, и на руках у него была соответствующая документация, на которой Крюге и Рубинштейн должны были поставить свои подписи. Однако дело с подписанием документов затормозилось, так как в привезенных французом документах оказались несколько измененные суммы, отчего куш Рубинштейна заметно уменьшался. Они это опротестовали. Шарль Надо будто бы сносился со своим банком, который, по последним сведениям, пошел на какие-то уступки, и оставался в Петрограде — ждал из Парижа исправленную документацию.

Как и обещал Рубинштейн, Протопопову приказал ехать к нему на дачу Григорий Распутин.

— Езжай, там тебя ждет радость, — сказал Распутин и пояснил, что дело там, кроме всего, еще и денежное.

А когда Протопопов стал возражать, что ввиду некоторых обстоятельств ехать ему к Рубинштейну не с руки, Распутин сказал:

— Верь мне, а не бумажкам. Их пишут грязные люди…

Ослушаться Протопопов не посмел, но думал о поездке с тревогой. Он понимал, как может быть расценена поездка министра внутренних дел на дачу человека, замешанного в преступлении, которое можно квалифицировать как измену.

Только своему верному секретарю Павлу Савельеву он сказал, куда едет. Но чтобы несколько обезопасить себя, объяснил, что хочет сам допросить Рубинштейна по одному важному подозрению. В случае чего секретарь мог дать такие показания. Кроме того, он приказал секретарю не отходить от телефона до его возвращения и в случае возникновения каких-нибудь серьезных обстоятельств немедленно телефонировать ему на рубинштейновскую дачу…

Миновав Сестрорецк, автомобиль Протопопова свернул на песчаную, поднимавшуюся вверх дорогу. Колеса то и дело вязли в песке, и машина, завывая мотором, двигалась медленно. Попадавшиеся по дороге редкие по осени дачники глазели на важный автомобиль, и это страшно нервировало министра — не дай бог, кто узнает его, — и он поглубже забился в угол сиденья.

Наконец шофер остановился у ворот, встроенных в глухой высокий забор, покрашенный в голубой цвет. И как только Протопопов вылез из машины, калитка возле ворот открылась, и он увидел широко улыбающегося Рубинштейна:

— С благополучным прибытием, дорогой Александр Дмитриевич!

— Здравствуйте, — хмуро ответил Протопопов, поспешно проходя мимо Рубинштейна в ворота. Его покоробила фамильярность банкира. Другое дело, когда он такой с ним в гостях у Распутина, но в других местах…

А Рубинштейн в это время взял его под руку, повел по выложенной кирпичом дорожке к дому.

— Александр Дмитриевич, мне известно о документе из Франции и о вашей резолюции на нем, — тихо, интимно начал Рубинштейн и чуть сжал его руку. Протопопов замедлил шаг: откуда он мог узнать? Но спросить нельзя, это выглядело бы признанием, что он не хозяин в своем министерстве. Сейчас несколько успокаивало только то, что ехать сюда посоветовал сам Распутин…

— Вы, Александр Дмитриевич, вправе делать любые распоряжения, — продолжал Рубинштейн в том же интимно-доверительном тоне. — Но любое ваше необоснованное решение может покалечить судьбы людей, в том числе и близких вам, и потому вы должны остерегаться действовать непродуманно… — Протопопов хотел освободиться от цепкой руки банкира, но в это время услышал — В данном случае я и Григорий Ефимович нашли необходимым предостеречь вас от подобных действий…

Дальнейший разговор невозможен — они уже поднимаются на широкое, отделанное мрамором крыльцо.

В просторной гостиной ему представили француза — высокий, красивый, совсем не похож на банковского деятеля, а больше на артиста, и одет пестро, и говорит легко, с улыбочками да ужи-мочками. Кроме того, ему представили еще какого-то господина Крюге — этот хотя бы по виду походил на серьезного человека.

Француз начал объяснять, сколь выгодна для союзной Франции операция по перекупке замороженных в Германии русских процентных бумаг. И не только для Франции, но и для России, которая, пользуясь частными средствами, вырвет из рук врага свои финансовые обязательства, по которым рано или поздно пришлось бы платить золотом.

Француз говорил убедительно, только его улыбочки не нравились Протопопову, мешали улавливать смысл. Но, по его словам, действительно эта операция выглядит совсем иначе, чем в той бумаге из Франции…

— Александр Дмитриевич, необходимо важное уточнение, — вступил в разговор Рубинштейн. — Для нас вы здесь не министр, а человек делового мира, умеющий видеть и понимать большую коммерцию. Я хочу объяснить вам, возле какого грандиозного дела вы оказались и можете принять в нем участие, не как министр, конечно, — улыбнулся с серьезными глазами Рубинштейн и тут же уточнил — Вы можете рассчитывать на чистых пять — семь миллионов. Семь миллионов, Александр Дмитриевич! — воскликнул Рубинштейн, ожидающе глядя на Протопопова. У того душа замерла, вихрем заметались мысли, мозг странным образом одновременно фиксировал все: и радужные семь миллионов, и то, что в его успокоение говорил француз, и опасность для него всей этой ситуации.

— По своему положению я не могу участвовать в этом деле, — смятенно произнес Протопопов.