Большая земля - Надежда Чертова

В тот давний год, когда Надежда, настояв на своем, отнесла заявление в колхоз, Матвей замолчал, отшатнулся от нее и стал в доме вроде безучастного гостя.

Раньше он совсем не пил — говорил, что нутро не принимает, потом стал являться домой под хмельком, а то и вовсе пьянехонек. Наконец уехал в город и пропал на целый год — сказал, что его послали на курсы финансовых работников. Ни писем, ни денег от него не приходило. В Утевке стали поговаривать, что Матвей завел другую семью, на стороне.

Надежда не знала, что и думать. Временами ей начинало казаться, что она в чем-то ошиблась и теперь виновата перед детьми и перед собой: дети остались без отца, а она без хозяина в доме и без мужа.

Соседки назидательно говорили Надежде, что сама она отбила мужа от дома, а теперь вот глядит на его следок, горюет, живет кукушей. Одна Авдотья Логунова, как-то зазвавшая Надежду к себе в гости, сказала ей иное: «Силы своей не знаешь, Надежда. Не ты у него под крылом, а он у тебя. Увидишь, никуда он не денемся, придет. А ты больше себя слушайся, не бойся. Дети с тобой сиротами не останутся. В артели одна не будешь. Тут и ищи свой талан: не ошибешься».

Но дела в молодом колхозе налаживались туго, два года подряд пекла засуха, хлеба на трудодни выдавали мало. Постепенно из дома Поветьевых исчезли все «лишние» вещи. Вместо кровати с шишками уже стоял самодельный топчан, на окнах висели вырезанные из старых газет занавески, двор совсем опустел. Девочки росли, учились, а работала одна мать. Жилось Надежде трудно — и не только из-за нужды.

В колхоз она пришла такой, какой сложила ее жизнь, — заботливой и преданной матерью, скуповатой, себе на уме хозяйкой, полуграмотной бабой, которая боится всего — грома, лешего, нечистой силы. Со школьных времен — а ей удалось пройти только четыре класса — она не держала в руках ни одной книжки.

Темнота, малограмотность душили за горло, и часто она шла по новой своей трудной тропе на ощупь, как слепая, и горько ошибалась: ей ведь приходилось перевертывать всю свою жизнь, свои понятия, все передумывать и перестраивать.

Но уж не свернуть было Надежде с выбранной дороги: не могла она ни уйти из колхоза, ни отказаться от того, что там сделала и еще собиралась сделать. И она шагала, спотыкаясь и плача, но вместе со всеми.

Так пришло то далекое, но навсегда памятное утро, когда Надежда, умывшись и приодевшись, засела писать заявление от колхозницы Поветьевой о вступлении в кандидаты партии.

Матвей ничего не знал, он жил в городе. Но о чем же она могла у него спросить?

Теперь она окончательно отрезала для себя дорогу к прежней безгласной бабьей жизни.

Тут-то и начались для нее самые большие, неиспытанные трудности. Она стала только кандидатом партии, а на улице и в колхозе на нее уже смотрели по-иному, чем раньше. К ней обращались с разными вопросами, обидами, требованиями. «Вы отвечаете за колхоз», — постоянно слышала она и понимала, что «вы» — это значит коммунисты, и робела, и гордилась, и старалась душевно откликнуться людям.

В этой борьбе со всем старым, еще таившимся в ее душе, она сама успела поразительно измениться.

Возле этой коренастой женщины с неторопливой походкой, с широким, открытым лицом у людей как-то становилось лучше и спокойнее на сердце: большие карие глаза Надежды сияли теперь уверенной и дружелюбной улыбкой.

Доверие к ней так выросло, что ее избрали председателем колхоза. Она старалась изо всех сил, но у нее не хватало опыта, она разбрасывалась, упускала из виду то одно, то другое. Незаметно подобрались некоторые ловкачи и бездельники, сумели обмануть и председателя и колхоз. Недостачу зерна в общем колхозном фонде пришлось покрывать за счет трудодней. Трудодень же и без того был невелик. Люди начали роптать.

Изо дня в день Надежда видела, как слабеет артельный дух, люди погружаются в сонное равнодушие, не радеют о большом колхозном хозяйстве, а уходят, словно личинки в скорлупу, в свои приусадебные участки, в копеечную торговлишку на утевском базаре. Все в Надежде замирало от тоски, но она чувствовала: не сумеет она поставить дело на правильный лад. И учат ее в районе, и ругают, и советуют, и присылают людей на помощь, а все равно жизнь идет не по той дороге, словно тяжелый мельничный жернов крутится не в ту сторону; повернуть же его не хватает сил.

В конце концов ее сняли и при этом жестоко поругали. Неурожай, бедный трудодень, утечка зерна, расшатанная дисциплина — все это слилось в один горький клубок, оглушило Надежду, обессилило, отбросило назад. И надо же было, чтобы как раз в эту трудную минуту в ее доме снова появился Матвей!

Она онемела, увидев его, еще более исхудавшего, пыльного, усталого с дороги. Обе девочки подняли радостный крик, маленькая скакала по избе на одной ноге. Надежда живо услала обеих в сельпо купить кое-что к чаю, а сама подошла к мужу и с плачем повалилась к нему на грудь.

— Ну, ну, довольно… — бормотал он, придерживая ее спину дрожащими руками. — Говорил: дурища… И ведь люблю же я тебя, такую глупую, а? Навыдумывала тут целый воз всякого… Теперь будет.

Она и не слышала, о чем он говорит. Ей нужно было выплакаться, приласкаться, забыться хоть ненадолго. Дня два она ходила за ним, обшивала, обихаживала — покорная, смирная, прежняя Надежда. Все уже было расспрошено и рассказано. Матвей пошумел насчет кровати с шишками и граммофона, но потом сказал: «Ладно уж, ничего не поделаешь, надо снова наживать». Он надеялся, что жизнь у них с Надеждой пойдет по-старому, по-хорошему, и не верил. Опасения его оправдались быстрее, чем он думал.

Прошло два-три месяца. Надежда работала с обычным усердием рядовой колхозницей. Ее вызвали в партийную организацию и внушительно сказали:

— Сама знаешь, как у нас плохо с фермой. Дело запущено, зима на носу. Берись, вытягивай. Считай это для себя испытанием.

Надежда молча кивнула и из правления направилась прямо на ферму.

Домой она явилась поздно вечером, взбудораженная, злая. От ее стеганки остро пахло навозом. Матвей раскрыл было рот, хотел сказать ей: «Ну, опять тебя прорвало! И что ты за человек!»

Но Надежда и не посмотрела на него. Переодевшись и отмыв руки, она наскоро присела к столу, отломила кусок хлеба и вдруг сказала сквозь зубы:

— Я им начешу бока, забегают!

— Это ты про кого?

— Доярки разленились. За своими коровами умеют ходить, а за колхозными руки отвалились!

Надежда и не подозревала, как мысленно бушевал, ярился ее Матвей. Ему хотелось затопать на нее ногами, закричать: «Дожила, коммунистка, председательша, самой пришлось влезать в навоз по уши! Повалятся коровенки — и вовсе пойдешь под суд, навозная командирша!» Но он просто обессилевал от мысли, что крик будет напрасный: не сумел остановить жену вовремя, а теперь поздно.

Опять у них пошел разлад, закипели споры, ссоры. Но жить все равно надо было — связывали их дети, хозяйство, даже стены дома связывали. Так и прожили молодые Поветьевы ни много ни мало, а целых семнадцать лет. Потом грянула война, Матвей ушел на фронт, и Надежда, как и все солдатки, стала за него бояться, ждать писем — и вот дождалась самого солдата…

«Надо бы хоть лепешек замесить», — думала Надежда и не могла не только подняться, но и пошевелиться. Она решила вздремнуть немного, потом затемно встать и испечь преснушки.

Много ли прошло времени, час, два или несколько минут, она не помнила. Открыв глаза, услышала неуверенный шепот:

— Надя, ты здесь? Надя!

В избе стояла темнота. Надежда вскочила, хотела крикнуть, но голоса не было. «Это я во сне», — смутно подумалось ей. Выставив вперед обе руки, она пошла к двери, вдруг столкнулась с Матвеем и тут только закричала.

— Наденька, чего ты! Напугалась! Наденька! — повторял он и все пытался обнять ее. — Девчонки-то где?

А она в темноте быстро, словно слепая, провела горячими руками по его плечам, зацепилась за солдатский ремень.

— Целый я. — В его голосе послышалась странная усмешка. — Здравствуй, что ли, женушка!

— Уж я как ждала… как ждала! — сказала она дрожащим голосом, приникая к нему сильным покорным телом.

Еще ночью, когда Надежда при слабом свете коптилки кормила Матвея ужином, она увидела, что на правой руке у него недоставало трех пальцев, — ложку он держал большим пальцем и мизинцем.

— Осколком снаряда счистило, — равнодушно объяснил он. — А так я весь целый.

Он еще не привык писать покалеченной рукой, поэтому и прислал такое коротенькое письмо.

— Ничего, привыкнешь, — обронила Надежда.

Матвей быстро взглянул на нее.

— Ни к чему мне это.

Она не поняла, что именно он хотел сказать, но промолчала: расспрашивать сразу было неудобно.

Надежда по привычке проснулась рано утром и хотела незаметно уйти. Но Матвей открыл глаза и тихо спросил: