Большая земля - Надежда Чертова

— Старший, Федя, тот в меня вышел, — ответила Татьяна.

Она с хрустом раскусила луковицу, из глаз у нее так и брызнули слезы.

— Лук какой злой, — пробормотала она, вытирая лицо кончиком платка.

— А ты не жги себе сердце, Таня. Живой ведь, — тихо проговорила Авдотья. — Ну, чего маешься?

Татьяна ответила не сразу. Опустив глаза с набрякшими веками, она судорожно глотала воздух, стараясь сдержать плач. Наконец это ей удалось, и она заговорила хрипло и невнятно:

— Хоть бы какой-никакой… без рук, без ног… живой бы только. На руках носить буду… Дышит возле меня — и ладно…

— Ты что это, а? — твердо, требовательно прервала ее Авдотья. — Такую думку при себе держишь? Без рук, без ног… Откуда взяла?

— Не сам письмо писал…

— Ну и не сам. Ништо это. Один палец перевяжут — и то уж не напишешь. А ногами-то и вовсе не пишут.

Татьяна быстро, испытующе взглянула на Авдотью: поверить или не поверить? В первую минуту она даже немного испугалась.

— Чего глядишь?

В синих глазах Авдотьи сияла добрая уверенная улыбка, и сердце у Татьяны так и застучало от радостной надежды: в самом деле, пожалуй, рано ей горевать!

— Одна, что ли, на свете живешь? Эх ты-ы… — уже укоряла ее Авдотья. — Обожди, вечерком сходим к Павлу Васильевичу, обговорим, письмецо в тот госпиталь напишем. У Павла небось своих двое на фронте, он к тебе всей душой. Тут ведь солдатские жены да матери почти вся наша артель. И горе и радость при себе копить не приходится. Про твое-то письмо еще вчера узнали. Эх ты-ы!..

— Я, тетя Дуня… я ничего, только вот… спасибо тебе, тетя Дуня!.. — порывисто проговорила Татьяна и, не зная, чем отблагодарить Авдотью, протянула ей луковицу: — Вот, покушай моего луку!

— А и дай. Я синий лук люблю, он сладкий. Турецкий, говорят.

— Какой уж там турецкий! — воскликнула Татьяна, и вдруг из горла у нее вырвалось что-то вроде короткого смеха.

— Как тебе вязалось с Князем-то? А?

Татьяна всплеснула руками и засмеялась уже по-настоящему. За ее спиной тотчас же появился Степа. Он взглянул на мать во все глаза, даже губы у него — розовые, с твердым, как у отца, вырезом — жадно раскрылись от изумления. Поняв, что мать не плачет, а в самом деле смеется, он осмелел и решительно уселся рядом с нею.

— Я ж его загоняла совсем, косолапого черта! — быстро, запальчиво говорила Татьяна. — На пятки ему так и наседала. И ругал же он меня, костерил на все лады… И кобель его будто понимает, рычит на меня, скалится, того и гляди сцапает.

— Хочешь, мама, я Князева кобеля камнями запуляю, хочешь? — подал свой голос и Степа.

Повариха Семихватиха, усталая, распарившаяся, в платке, надвинутом на самый нос, стояла с уполовником в руках над большим дымящимся котлом. Она только что постучала уполовником по краю котла — что означало, что лапша готова и можно получать порции. Первыми подскочили две молоденькие девушки, обе курносые, в коротеньких линялых платьишках и в разбитых туфлях на босу ногу. Они так были заняты своим торопливым и, наверное, секретным девичьим разговором, что протянули обе чашки враз.

— Ну-ну! — осадила их Олена. — Растрещались. Глядите, обварю. Сороки!..

Девушки на минуту смолкли, но, как только Олена разлила лапшу — густую, темную, разварившуюся, — повернулись к поварихе спиной и снова заговорили, быстро и неразборчиво.

— Угомону на них нету, не наломались еще, — проворчала им вслед старуха. — Это что еще такое? Три порции захотел? — накинулась она на чубатого подростка, протягивавшего ей три плошки.

— Бабушке Дуне, мамане и мне, — неторопливо объяснил мальчишка. — Я тракторист Ремнев. Иль забыла?

Он был очень озабочен тем, как бы аккуратнее донести лапшу, не пролить, не обжечься, и не заметил, каким пристальным взглядом окинула его Семихватиха.

— Ремнев, Ремнев… — пробормотала она, поджимам провалившиеся недобрые губы: разве забудешь Ремнева?

Девушки покружились со своими плошками, ища местечка — на стане было уже полно народу, — и наконец уселись возле Авдотьи и Татьяны. Обе женщины, хлебавшие лапшу молча, с крестьянской медлительностью, невольно слушали разговор подруг.

— Ну? — несколько сурово спросила у подруги та, что была постарше, светловолосая, светлоглазая, вся словно выцветшая на солнце.

— Да он ничего не говорит, а сам идет, идет на меня, — тихонько затараторила маленькая девушка, тараща на подругу карие вопрошающие глаза. — Я пячусь, пячусь, в плетешок уперлась спиной. Страшно же, ни слова человек не говорит, глазищи во какие… Что, думаешь, не понимаю я? Все девушки на свете на моем-то месте… Ну, чего ты глядишь? Я кулаками ему в грудь… да ка-ак через плетень… он за мной… а я в крапиве скорчилась, — знаешь, там крапива с меня ростом. Он пошарил, посвистал. Ночь, ничего не видно, крапива палит, а мне вылезать неохота: реву…

Старшая подруга доела свою лапшу, облизала деревянную ложку и неторопливо сказала:

— Эх ты, чудо! Ну и не говорил ничего, — так мало ли вы с ним до того говорили. А теперь вот гляди, как пыль за ним завьется: уходит, да еще куда — на войну. Чудо ты юдо!..

Маленькая не в силах была отвечать. Молча хлебала она лапшу, наверное, пополам со слезами. Старшая, глядя на нее с участливой и несколько насмешливой снисходительностью, негромко запела:

Эх, пролетела моя воля,Как голубка через поле…

«Девичья печаль — утренняя роса», — думала Авдотья, ласково поглядывая на обеих девушек. Впрочем, кто знает: может, темноглазая и в самом деле прогадала свое счастье. Вернется ли ее милый с войны? А если и вернется — с нею ли пойдет гулять к плетню? Не выпадет ли многим из таких вот девушек одинокая женская доля, ведь их сверстники-парни воюют сейчас на фронтах?

— Учительница идет, Нина Ивановна, — сказала Татьяна. — Сейчас про войну вычитывать будет.

По дороге из Утевки шла высокая женщина в пестрой косынке. Нина Ивановна, учительница, приехала в Утевку в первые годы революции совсем молоденькой, неуклюжей девушкой. Имя ее казалось тогда непривычным, и в деревне ее долго звали — а иные старики и сейчас еще зовут — Мина Ивановна. На глазах утевцев прошла девичья и материнская жизнь учительницы. Она вышла замуж за инспектора народного образования. Муж попался ей незадачливый, пьяница, буян, бабник. Она нажила с ним троих ребят и разошлась. Одна, своим трудом, вырастила детей. И вот этой весной получила похоронную: единственный сын ее погиб на войне. Как раз в эти дни в Утевке шла подписка на первый военный заем. На собрании колхозников Нина Ивановна вышла к столу президиума, положила пачку кредиток и сказала своим привычно громким и ровным голосом учительницы:

— Вношу тысячу рублей. Хочу, чтобы матери поскорее обняли своих сыновей.

Собрание притихло. Потом, один за другим, люди стали выходить вперед и класть деньги. Некоторые потихоньку сбегали домой за добавкой. Деньгами завалили весь стол, за которым сидел агитатор, приехавший из района. Пришлось выбрать комиссию для подсчета суммы, а деньги завязать узлом в чей-то головной платок.

С того дня учительница, такая привычная, своя, утевская Мина Ивановна, над которой, грешным делом, и деревне иногда посмеивались, считая ее «нескладной», выросла вдруг на целую голову, и каждое слово ее стало весить больше.

Учительница вошла под навес, поздоровалась со всеми, вытерла платочком потное лицо. Ей пододвинули пустой ящик, она разложила на коленях газеты. Шум стал медленно сникать, только в дальнем углу кто-то безмятежно похрапывал да возились и спорили ребятишки.

— Кыш вы, пострелята! — прикрикнула на них Олена.

Она уже ополоснула котел и опрокинула на солому — до завтрашнего дня, а сама уселась впереди и отогнула платок за ухо. Она хотела услышать, что происходит на фронте: сын, военврач, слал ей письма из полевого госпиталя.

Один Князь равнодушно хлебал квасную тюрю из голубой эмалированной чашки, поддевая ложкой кусочки хлеба, ни на кого не глядя и будто ничего не слыша.

— Начинайте, Нина Ивановна, время идет, — посоветовала Надежда и, усевшись прямо на землю, обвела взглядом стан.

Люди сидели тихо, даже дети присмирели.

К Надежде неслышно подошла дочь Вера, тоненькая девушка-подросток, и подала матери страничку из тетради, исписанную аккуратным ученическим почерком. Вера была учетчицей в бригаде Николая Логунова. Зная, с каким нетерпением колхозники ждут цифр утренней выработки, Вера старалась хотя бы к концу обеденного перерыва объявить фамилии победителей в соревновании.

Скользнув взглядом по страничке, Надежда сказала дочери:

— Вот и прочитаешь.

Вера вспыхнула, шепнула матери:

— Ну, мама… при Нине Ивановне?

— Ничего.

Учительница закончила рассказ о фронтовых событиях и развернула небольшой листок районной газеты.