Почему плакал Пушкин? - Александр Лацис

Требует внимания и печальная шутка о журнале, в каждом номере менявшем свои оценки.

Какой журнал в 1830 году отзывался о поэте то весьма почтительно, то грубо и развязно? Тот же «Московский Телеграф», выпускавший дополнительной тетрадкой нарочито скандальное юмористическое прибавление…

В незаконченной пушкинской заметке, написанной тремя годами ранее, в 1827 году, встречаем весьма близкие совпадения. (В том случае сопоставлялись Ломоносов и Петрарка.)

«В самом деле сии два великие мужа имеют между собою сходство… Они сходствуют твердостию, неутомимостью духа, стремлением к просвещению, наконец уважением, которое умели приобрести от своих соотечественников».

Многие убеждены, что Пушкину не свойственны длинные периоды, для него, мол, характерна короткая фраза. Что ж, приведем набросок, который относят к предыдущему, к 1829 году.

«Не смущаемый никаким иным влиянием, Шекспиру я подражал в его вольном и широком изображении характеров, в небрежном и простом составлении планов, Карамзину следовал я в светлом развитии происшествий, в летописях старался угадать образ мыслей и язык тогдашнего времени. Источники богатые! Умел ли ими воспользоваться – не знаю. По крайней мере, труды мои были ревностны и добросовестны».

Обсудим возможное возражение. Приведенные выдержки, первая про Ломоносова и Петрарку, вторая про Шекспира и Карамзина, вполне могли запомниться. Если некто пересказал известное из печати, то никакие совпадения не доказывают личного участия Пушкина.

Но в том и дело, что эти наброски при жизни Пушкина напечатаны не были. Вот что в VI томе собрания сочинений Пушкина (II.1915 стр. 198) писал весьма сведущий пушкинист Н. О. Лернер:

«В некоторых случаях допустить, что иная анонимная статья написана не Пушкиным – значит допустить одновременное существование никому не известного второго Пушкина».

Почему мы сочли нужным напомнить о пушкинском первопечатнике? Знакомство с биографией литератора Измайлова вновь подтверждает, что Пушкину было неизменно присуще чувство признательности, чувство долга.

Лет пятнадцать назад редакция одного из столичных альманахов получила отзыв известного пушкиниста, В. Э. Вацуро. Цитировать похвалы вроде бы неудобно, но того требует канва сюжета.

«Автор – образованный филолог и кропотливый разыскатель; он сумел дать своей повести интеллектуальный сюжет и сосредоточился не на внешней, а на внутренней стороне разысканий, на смысле находок. В повести найден свободный, и в то же время лишенный всякого заигрывания с читателем, достойный тон.

“Выход” на фигуру В. В. Измайлова (а здесь автор сообщает крайне ценные генеалогические данные, устанавливающие связи этого писателя с московской культурной средой) – позволяет воскресить целостные эпизоды, рисующие культурную жизнь старой Москвы. Вообще Измайлов заслуживает самого пристального внимания – и в биографии своей, и в творчестве».

Однако повесть об Измайлове, о коей речь, уже отобранную для ближайшего номера, отодвинули «из-за нехватки места». Места не нашлось и в следующем номере. Затем кто-то «проговорился», что «возражает главный редактор»…

Переброшенная в другой журнал, повесть поначалу была встречена благосклонно. Но – непредвиденное совпадение – вскоре рукопись оказалась на столе литсотрудника, тем временем перешедшего в журнал из того самого альманаха!

После вступительных фраз («поговорим на лестнице») было объявлено, что я создал бестселлер, что его надо печатать еще и отдельным изданием. «На рукописи замечания, посмотрите их дома. И приходите пораньше, чтоб никто не мешал разговору».

Странная вещь, непонятная вещь! Предлагалось выкинуть самое существенное: об Измайлове, о Каченовском, о цензуре.

– Позвольте! Но Вацуро…

– Вацуро мне не указ. Это его личное мнение. А я гражданин, у меня есть обязанности, я несу ответственность перед государством.

– Да причем здесь государство? По праву автора заявляю; без этой главы печатать не согласен.

Первым делом я подумал, что у литсотрудника очередное обострение каких-то древних недомоганий. Теперь понимаю иначе. Цензура, предчувствуя падение своего могущества, кусалась, как осенняя муха. Она запрещала обсуждать публично свои действия, запрещала упоминать о своем существовании. Ее требования надлежало выполнять беспрекословно, и, притом, соблюдать служебную тайну, валить ее капризы на бестолковых редакторов. И не служила защитой ссылка на то, что речь идет о другом времени, о другом столетии.

Что ж, может быть, «читателям» виднее? Ничего не изменилось? И не утратил злободневность давний спор с участием Пушкина. Продолжения были, продолжения следуют…

Повесть об Измайлове была попыткой, весьма произвольной, не строго научной, угадать первоначальных владельцев четырех или пяти старинных альбомов, по сей день лежащих втуне в одной из московских квартир (в двух шагах от Нового Арбата). «Кто писал, кому писал, – ничего не известно. Не наши альбомы, чужие», – говорят владельцы. К сожалению, они не дают разрешения называть их имена в печати.

Блеск и нищета текстологии

Отчасти для завлечения внимания, но также и по деловой необходимости, должен сообщить точный факт. В 1872 году на сторублевый билет Второго всероссийского выигрышного займа 1866 года выпал выигрыш двести тысяч рублей. Облигация принадлежала жителю Красноярска винозаводчику Геннадию Васильевичу Юдину. Ранее по лотерее он же выиграл 75 000. Удачно вложил капитал, стал владельцем – в трех уездах – золотых промыслов, постоянно приносивших немалый доход.

Причем здесь текстология, изучение рукописей Пушкина? Не буду спешить с ответом. Предварительно необходимо укрепить опоры, привести еще несколько справок.

На одном из послевоенных пушкинских праздников докладчик произнес заранее предписанную фразу: «Каждый час жизни Пушкина известен, каждое слово прочтено».

Явно преувеличенная похвала оказалась коварной. Из нее следовало, что текстология исчерпала себя. Поскольку всё безошибочно прочтено – дальнейшие занятия надлежало немедленно прекратить. Каждое издание сочинений поэта должно было повторять предыдущие. Внесение поправок и уточнений отлагалось до тех пор, когда будет решено готовить заново второе полное академическое собрание сочинений. Таким маневром движение вперед запрещалось. Вместе с тем всячески поощрялось… движение назад! Дабы в корне пресечь попытки восстановить состав Десятой главы «Онегина», надумали объявить, что такового текста вообще не было. Благоразумный Пушкин постоянно воспевал православие, самодержавие, народность. И если позволял себе какие-то выпады, то лишь в юношеские годы, под пагубным влиянием окружавших его незрелых умов.