Почему плакал Пушкин? - Александр Лацис

Разумеется, немалую роль сыграл друг Измайлова, дядя поэта, Василий Львович. Но В. В. Измайлов тоже человек не посторонний. Его сестра Анна Васильевна была замужем за Николаем Львовичем Пушкиным, другим дядей Александра. Значит, по тогдашним понятиям, Измайлов приходился Василию Львовичу «бофрером», то есть кузеном, а Александру двоюродным дядей.

Николаю Львовичу Пушкину принадлежала одна из нижегородских деревень, Кистеневка, Сергачского уезда. Хозяин скончался в 1821 году, его вдова, урожденная Измайлова, в 1827-м. Тут-то имение перешло к младшему брату, Сергею Львовичу Пушкину.

В 1830 году, по случаю предстоящей свадьбы, Сергей Львович подарил половину Кистеневки Александру. В сентябре 1830 Александр Пушкин отправился в Болдино и в Сергач, вступил во владение своей частью Кистеневки.

Что было дальше?

Болдинская осень…

В последние годы жизни Измайлов служил цензором. Вопреки мнению ближайшего начальства, он поддержал другого цензора, когда возникло «Дело, производившееся в Московском Цензурном Комитете, по жалобе статского советника, ординарного профессора и кавалера М. Т. Каченовского на цензора майора и кавалера Сергея Глинку».

Обычная расстановка сил причудливо перевернулась. Два цензора, С. Глинка и В. Измайлов, ратовали на стороне порядочности и здравого смысла. Они полагали, что литературная критика, литературная полемика – явления допустимые и необходимые.

А кто требовал запрещений? Редактор журнала. В декабре 1828 года М. Каченовский подал жалобу на цензора за «пристрастие», за пропущение в печать выражений, обидных для его журнала и для него лично.

«Купец Полевой дозволял себе и сотрудникам своим… упоминать об имени моем с неуважением…»

В своем письменном объяснении С. Н. Глинка попросил жалобщика привести примеры. Тогда Каченовский в числе прочего процитировал:

«“Вестник Европы” нынешнего издателя сух и тяжел»… «Издатель “Вестника Европы” не поэт…»

«За сим, как жестоко обиженный перед публикой, я….повторительно прошу Цензурный Комитет принять меры к обороне меня от обид и к законному удовлетворению…»

Слова Каченовского «жестоко обиженный» Пушкин вставил туда, куда они напрашивались, – в эпиграмму.

Между тем пришла бумага от Совета Московского Университета, требовавшая: «принять начальнические меры для учинения законного взыскания и для отвращения на будущее время подобного оскорбления личности чиновников Университета».

Московский цензурный комитет входил в состав Министерства народного просвещения и был подчинен попечителю Московского учебного округа. В обязанности попечителя входило также и непосредственное управление Университетом. Вполне понятно, что цензурный комитет дрогнул и большинством голосов, за исключением Измайлова, признал жалобу Каченовского основательной.

Однако Измайлов представил особое мнение, в котором, в частности, писал: «На что может сослаться или опереться цензор в уставе нам данном, чтобы переменить или запретить критику одного журналиста на другого, критику хотя бы и резкую, но чисто литературную? Говорят, на пункт 70, где запрещается оскорблять честь какого-либо лица. Но честь личная не одно с достоинством литературным, и нанесенное кому-либо неудовольствие, как автору или издателю, не имеет ничего общего с оскорблением человека, как гражданина или как чиновника. А если из критики можно вынести безвыгодное заключение о талантах или ценности осуждаемого писателя, это не касается до цензора; не его дело смотреть на следствия критики и на ученую степень разбираемого сочинителя. Иначе нельзя будет пропустить ни одной критической статьи против литераторов, занимающих государственные места. В самом деле, тот прозаик, но судья, этот поэт, но сенатор; другой журналист, но академик, не смейте же касаться ни того, ни другого….Наконец, может ли какое-либо ученое место требовать, чтобы его члены были недоступны строгому суду литературному под защитою своих имен и своих титулов? И может ли частное осуждение одного из них в литературном отношении падать на целое общество, где он занимает место?

…Когда же подобные рецензии на академиков и государственных людей были доныне терпимы, то…мы не можем действовать сами собою по своему произволу».

Главное управление цензуры, «соглашаясь в полной мере с мнением г. цензора Измайлова», признало, что выражения, на которыя жаловался Каченовский, «не содержат в себе ничего оскорбительного для его личной чести».

Вскоре в журнале Полевого «Московский телеграф» появилась эпиграмма Пушкина, с прозрачной заменой имени-отчества Михаила Трофимовича Каченовского на «Пахом».

Журналами обиженный жестоко,Зоил Пахом печалился глубоко;На цензора вот подал он донос;Но цензор прав, нам смех, зоилу нос.

Затем Пушкин изложил всю историю в фельетоне «Отрывок из литературных летописей». Но теперь вместо Глинки журналом Полевого ведал другой цензор, профессор И. М. Снегирев, выступавший ранее в поддержку жалобы своего коллеги по университету.

Вот почему Пушкину пришлось написать Снегиреву:

«Милостивый государь Иван Михайлович, Сделайте одолжение объяснить, на каком основании не пропускаете вы мною доставленное замечание в М. Телеграф? Мне необходимо, чтоб оно было напечатано, и я принужден буду в случае отказа отнестись к высшему начальству вместе с жалобою на пристрастие не ведаю к кому».

Поскольку Снегирев не отменил своего решения, Пушкин передал рукопись в петербургские издания. Но тамошняя цензура потребовала исключить прямые и косвенные упоминания о… существовании цензуры. В конце концов сильно сокращенный, впрочем, оставшийся превосходным фельетон увидел свет лишь год спустя, в альманахе «Северные цветы на 1830 г.»

Таким образом, ветеран литературы Измайлов успел при жизни своей увидеть в печати следующие строки Пушкина: «В. В. Измайлов, которому отечественная словесность уже многим обязана, снискал себе новое право на общую благодарность свободным изъяснением мнения столь же умеренного, как и справедливого».

Что имел в виду Пушкин, говоря о литературных заслугах Измайлова?

Вероятно, еще и то, что в первом номере своего журнала «Российский музеум» за 1815 год Измайлов поместил отрывок из «Корсара» Байрона. То было первое появление в русской печати стихов поэта, позволявшего себе неодобрительно отзываться о государе императоре Александре первом.

Вот, кстати, одна из причин известной фразы графа Воронцова. Многоопытный царедворец 24 марта 1824 года отослал из Одессы в Петербург письмо к министру иностранных дел Нессельроде, рассчитанное на то, что оно будет доложено царю. Свою просьбу об удалении Пушкина из Одессы наместник подкрепил вдвойне угодливым выпадом: здесь, мол, находятся люди, которые вредно влияют на Пушкина, превознося его талант, в то время как «он всего лишь слабый подражатель малопочтенного образца – лорда Байрона».