Преступление падре Амаро. Переписка Фрадике Мендеса - Жозе Мария Эса де Кейрош

Сан-Жоанейра ужаснулась:

– Бедный Жоан, что он будет есть?…

– Пусть пьет! Пусть пьет! – закричала дона Мария де Асунсан.

Все засмеялись. Только Амелия, побледнев, низко склонилась над шитьем; ее потрясла мысль, что Жоана Эдуардо ждет голод…

– Право, не вижу тут ничего смешного! – сказала Сан-Жоанейра. – Я ни одной ночи не смогу уснуть… Подумать только, у бедняги нет куска хлеба и негде добыть… Ужасно! Нет, это не годится! Пусть меня извинит сеньор падре Амаро…

Но Амаро тоже вовсе не хотел, чтобы несчастный молодой человек терпел нужду! Амаро не злопамятен! И если конторщик в тяжелую минуту постучится к нему в дверь, то две или три серебряных монеты (он не Богат и больше уделить не может), ну, скажем, три или четыре монеты он охотно подаст… От всего сердца!

Святость падре Амаро привела старух в экстаз. Это ангел! Они умиленно взирали на сеньора соборного настоятеля, молитвенно сложив руки. От него, как от святого Винцента де Поля, веяло милосердием, и в комнате становилось благостно, как в часовне; дона Мария де Асунсан даже вздохнула от избытка благодати.

Но тут появился сияющий Натарио. Размашисто пожимая руки, он говорил с торжеством:

– Так вы уже знаете? Этот негодяй и убийца изгнан отовсюду, как шелудивый пес! Нунес вышвырнул его из конторы. А доктор Годиньо только что сказал мне, что в Гражданское управление пусть даже не суется. Он уничтожен, похоронен! Все добропорядочные люди могут вздохнуть с облегчением!

– И этим мы обязаны сеньору падре Натарио! – воскликнула дона Жозефа Диас.

Заслуги падре Натарио были признаны всеми. Только благодаря ему, его энергии, его хитроумию было обнаружено вероломство Жоана Эдуардо и спасена Амелиазинья, Лейрия и все общество.

– Что бы ни предпринял этот мошенник, я буду стоять у него на пути! Пока он в Лейрии, я не дам ему шагу ступить! Что я вам говорил, сеньоры? «Я сотру его с лица земли!» И вот он стерт с лица земли!

Его желчная физиономия сияла. Он поудобней уселся в кресло и вытянулся, наслаждаясь заслуженным отдыхом после нелегкой победы. Потом обернулся к Амелии:

– Что было, то прошло. Вы избавились от дикого зверя, это я вам точно могу сказать.

И целый хор голосов вновь разразился похвалами ей за то, что она порвала с диким зверем.

– Это самый добродетельный поступок во всей твоей жизни!

– Бог тебя просветил!

– Тебя Бог любит, дочка!

– Словом, ты святая, Амелия, – заключил каноник, явно злясь на столь непомерные восхваления. – А по-моему, мы слишком много говорим об этом прощелыге… Не прикажете ли, сеньора, подать нам чайку?

Амелия молчала, торопливо работая иглой; время от времени она обращала на падре Амаро беспокойный взгляд. Она думала о Жоане Эдуардо, об угрозах Натарио; перед ее взором возникало лицо конторщика, осунувшееся от голода; он изгнан отовсюду, спит под чужой дверью… И пока дамы, болтая, рассаживались вокруг чайного стола, она тихо сказала Амаро:

– Я не могу спокойно думать о том, что его обрекли на нищету. Конечно, он дурной человек, но… У меня здесь, внутри, словно шип воткнулся. Я не могу радоваться.

Тогда падре Амаро проявил свою доброту, побеждающую всякое оскорбление, как и следует возвышенной душе христианина:

– Милая дочь моя, вы напрасно тревожитесь… Он не умрет от голода. Никто не умирает от голода в Португалии. Он молод, здоров, неглуп, он заработает себе на жизнь! Не думайте об этом… Все это громкие слова падре Натарио. Конечно, молодому человеку придется покинуть Лейрию, и мы больше о нем не услышим. Но во всяком другом месте он может свободно устраивать свою жизнь. А я ему прощаю, и Бог зачтет это.

Эти великодушные слова, сказанные вполголоса и сопровождаемые полным нежности взором, совершенно ее успокоили. Милосердие сеньора настоятеля казалось ей более возвышенным, чем все, что ей доводилось читать и слышать о благочестивых монахах и святых.

После чая, за лото, она села рядом с ним. Тихая, блаженная радость наполняла ее душу. Все, что так мучило и тревожило ее, – Жоан Эдуардо, свадьба, супружеский долг, – отныне исчезло из ее жизни: конторщик уедет, получит где-нибудь место, а сеньор падре Амаро останется здесь, с ней, полный любви! Время от времени колени их, дрожа, соприкасались под столом; когда все вдруг закричали на Артура Коусейро, который в третий раз выиграл и победоносно размахивал своей картой, под столом встретились их руки и страстно сплелись; из ее и его груди вырвался одновременно легкий вздох, затерявшийся в квохтанье старух; весь вечер они расставляли фишки по своим картам, не говоря ни слова, с раскрасневшимися лицами, охваченные одним и тем же желанием.

Когда дамы одевались, Амелия подошла к фортепьяно, и Амаро незаметно шепнул ей на ухо:

– О милая, я так тебя люблю! Неужели мы никогда не сможем побыть наедине…

Она хотела ответить, как вдруг позади них раздался резкий голос Натарио, надевавшего плащ возле буфета:

– Что это? Сеньора держит у себя подобную книгу?

Все обернулись и стали с недоумением смотреть на книгу в переплете, на которую Натарио показывал кончиком зонта как на предмет гнусный. Дона Мария де Асунсан поспешила к буфету с загоревшимися глазами, надеясь увидеть какой-нибудь из этих ужасных новых романов, в которых описываются безнравственные поступки. Амелия тоже подошла и сказала с удивлением:

– Но это же «Панорама»! «Всемирная панорама»…

– Я и сам вижу, что «Панорама», – сухо ответил Натарио, – но я вижу и нечто другое.

Он открыл книгу и прочитал надпись на первом чистом листе: «Эта книга принадлежит Жоану Эдуардо Барбозе и служит ему развлечением в часы досуга».

– Вы не понимаете? А между тем это очень просто… Неужели сеньоры не знают, что человек, поднявший руку на священнослужителя, ipso facto[118] отлучен от церкви, так же как и все принадлежащие ему предметы?

Дамы отшатнулись от буфета, на котором лежала злополучная «Панорама», при ужасной мысли об отлучении: ведь отлучение от церкви – непоправимая катастрофа, ливень молний, обрушенных карающим Богом! Они притихли, пугливо сбившись в кучку вокруг Натарио, а тот, в накинутом на плечи плаще, стоял скрестив руки и наслаждался произведенным эффектом.

Сан-Жоанейра, изумленная до крайности, отважилась спросить:

– Вы говорите серьезно, падре Натарио?

Натарио возмутился:

– Серьезно ли я говорю?! Вот так вопрос! Неужто я стал бы шутить с отлучением от церкви, милейшая сеньора? Спросите у сеньора каноника, шучу я или не шучу!

Все взоры обратились к канонику, этому неисчерпаемому кладезю церковной премудрости.

Тот, сразу впав в менторский тон – наследие давней семинарской привычки, – заявил, что коллега Натарио совершенно прав. Кто наносит побои служителю церкви, зная, что тот облечен саном, ipso facto предается анафеме. Так гласят каноны. Это так называемое латентное, или молчаливое, отлучение; оно не требует ни специального постановления папы или епископа, ни соответствующего церемониала; оно действительно само по себе и достаточно, чтобы все верующие считали обидчика отлученным. И обращаться с ним следует как с таковым: сторониться и его, и всех предметов, ему принадлежащих… Нанесение побоев священнику, продолжал каноник внушительно, считается столь тяжким преступлением, что булла папы Мартина V, ограничившая случаи молчаливого отлучения, сохраняет его для тех, кто оскорбляет действием служителя церкви… И каноник привел другие буллы, а также Уложения Иннокентия IX и Александра VII, апостолические энциклики и другие грозные документы; он гремел латынью и совсем запугал старух.

– Так гласит наше вероучение, – заключил он, – но лично я считаю, что не стоит устраивать из-за этого переполох…

Дона Жозефа сейчас же накинулась на него:

– Но мы не можем рисковать своей душой из-за того, что тут разбрасывают по столам отлученные предметы!

– Уничтожить все это! – засуетилась дона Мария де Асунсан. – Сжечь! Немедленно сжечь!

Дона Жоакина Гансозо оттащила Амелию к окну и стала допрашивать, нет ли в доме других вещей, принадлежавших ее бывшему жениху. Оглушенная Амелия призналась, что где-то у нее в комоде лежит его носовой платок, перчатка и плетенный из соломки портсигар.

– Все сжечь! – закричала в исступлении сеньора Гансозо.

Столовая гудела от крика старух, обуреваемых благочестивой яростью. Дона Жозефа Диас и дона Мария де Асунсан твердили упоительное слово «огонь». Амелия и старшая Гансозо переворошили все ящики в комоде, перерыли белье, ленты, чулки, разыскивая преданные анафеме предметы. Сан-Жоанейра, напуганная и удивленная, жалась к канонику, взирая на эти приготовления к новому аутодафе в ее мирной столовой; каноник, проворчав что-то себе под нос насчет «инквизиции в частных домах», уютно расселся в кресле.